Записки

Получив известия о направлении, которое принимал граф Барклай де Толли, генерал Винцингероде, с целью приблизиться к нему, двинулся, по очищении всей этой местности, на Велиж, который противник вынужден был покинуть вследствие нашего движения на Витебск. Он прислал мне через посредство еврея приказание идти безостановочно на присоединение к нему{34}.

Мы не могли достаточно нахвалиться усердием и привязанностью, которые выказывали нам евреи, заслуживавшие тем большей похвалы, что они должны были опасаться мщения Французов и населения. Но они еще более опасались возвращения польского правительства, при котором подвергались всевозможным несправедливостям и насилиям, и горячо желали успеха нашему оружию и помогали нам, рискуя своей жизнью и даже своим состоянием.

Дворяне этих губерний Белоруссии, которые всегда были поддонками польского дворянства, дорого заплатили за желание освободиться от русского владычества. Их крестьяне сочли себя свободными от ужасного и бедственного рабства, под гнетом которого они находились благодаря скупости и разврату дворян; они взбунтовались почти во всех деревнях, переломали мебель в домах своих господ, уничтожили фабрики и все заведения и находили в разрушении жилищ своих мелких тиранов столько же варварского наслаждения, сколько последние употребили искусства, чтобы довести их до нищеты.

Французская стража, исходатайствованная дворянами для защиты от своих крестьян, еще более усилила бешенство народа, а жандармы или оставались равнодушными свидетелями беспорядков, или не имели средств, чтобы им помешать{35}.

Я сделал 124 версты в 36 часов и прибыл в Велиж в ту минуту, когда генерал Винцингероде готовился оттуда выступить. Мы направились к большой дороге, идущей из Витебска через Поречье и Духовщину на Дорогобуж.

Одна из наших партий, высланных на Поречье - маленький городок с чисто русским населением, была так мужественно поддержана там усердными и храбрыми жителями, что захватила более 150 пленных.

Так как мы находились совершенно в тылу французской армии, неприятельские партии, наводнявшие со всех сторон страну, сжигавшие и грабившие деревни, стесняли и часто останавливали наши движения; повсюду находили мы следы их погрома и святотатств, и везде мы спешили на помощь несчастным жителям. Их рвение, до прибытия нашего отряда никем не руководимое, придавало им мужество, но в то же время наводило ужас на пункты, удаленные от опасности.

Для устранения указанного неудобства и чтобы успокоить внутренность страны, наш отряд направился на Белый, уже покинутый своим населением. Вид наших войск и пленных, увеличивавшихся на каждом переходе, произвел самое лучшее впечатление и придал смелости нескольким помещикам и исправникам, которые вооружили крестьян и начали систематично и искусно действовать против общего врага.

Не повторялось более явлений, происходивших в Белоруссии. Мы вступили в недра коренной России. Дворяне, священники, купцы, крестьяне - все были одушевлены одним духом. Все соединилось на борьбу и уничтожение дерзких чужеземцев, перешедших наши священные границы. Повсюду мы встречали только самое геройское самопожертвование, слепое повиновение и, что удивило нас самих, трогательную привязанность крестьян к своим господам.

В одной деревне, принадлежавшей некоей княгине Голицыной, и которую французские мародеры мужественно защищали против нас, пришлось спешить драгун и выбивать двери домов, откуда они в нас стреляли. Все они были перебиты. Овладев деревней, мы напрасно искали жителей - все избы были пусты, прекрасный и большой дом княгини был открыт настежь и предоставлен грабежу и разгрому. Осмотрев дом, где уцелели только часы, продолжавшие бить среди разрушения, я отправился посмотреть сад и вошел в прекрасную оранжерею. В конце этой оранжереи я увидел нескольких крестьян. Когда я подходил, один из них прицелился в меня; сильное слово, которое я поспешил ему крикнуть, остановило его и заставило узнать во мне Русского.

Восхищенные сообщенным мною им известием, что Французы перебиты, они вскоре собрали всех жителей и доставили все нужное для нашего продовольствия и корма лошадей. Один из крестьян, обратившись от имени всех, просил позволения утопить одну из женщин деревни. Удивленные этим предложением, мы пожелали узнать причину его. Они нам рассказали, что по отъезде княгини, не сделавшей никакого распоряжения, они сами вырыли ямы в погребе и, уложив туда серебро и наиболее ценную утварь своей госпожи, заложили их камнями и что эта женщина, смерть которой они требовали, имела низость указать эти ямы Французам. Я заметил этим честным крестьянам, что, может быть, женщина была принуждена к тому побоями, и был поражен изумлением, когда они мне отвечали, что ее долго секли, и что она очень больна вследствие этого, но "разве это может оправдать нарушение интересов нашей госпожи?"