Записки 1743-1810

До Риги я доехала на почтовых. Отдохнув несколько дней, я взяла лошадей до Берлина. В Кенигсберге я, по просьбе графини Кейзерлинг, пробыла шесть дней. Тут мне пришлось бросить полозья, так как даже колеса с трудом катились по глубоким пескам Пруссии.

В Данциге я жила в лучшей гостинице «Россия», где останавливались все русские и вообще знатные путешественники. Тем более меня удивило, что в зале висели две картины, изображающие битвы, проигранные русскими войсками; раненые и умирающие на коленях просили пощады у победоносных пруссаков. Я спросила у нашего поверенного в делах, Ребиндера, как он это терпит, но он ответил, что не может вмешиваться в это дело и что граф Алексей Орлов, проезжая через Данциг, останавливался в той же гостинице и сердился при виде этих картин.

— И он их не купил, — спросила я, — и не бросил в огонь? В сравнении с ним я очень бедна и не могу делать таких ненужных покупок: так как мои доходы и доходы моих детей недостаточны для моего путешествия, то я оставила полномочие на продажу дома в Петербурге; но все-таки я это устрою!

Когда Ребиндер уехал, я поручила секретарю миссии, Волчкову, и советнику Штеллингу (сопутствовавшему мне до Берлина, где он был прикомандирован к нашему посольству) купить синей, зеленой, красной и белой масляной краски, и после ужина они оба и я, хорошо заперев дверь, перекрасили мундиры на картинах, так что пруссаки, мнимые победители, превратились в русских, а побежденные войска — в пруссаков. Мы проработали почти всю ночь; не знаю, что подумали хозяин и мои люди, видя, что я заперлась с этими господами; но я была счастлива и боялась, чтобы мне не помешали, как ребенок, делающий что-нибудь запрещенное. На следующий день я велела разложить в этой комнате мои сундуки и под этим предлогом не впускала ни хозяина, ни людей. Через день я уехала из Данцига, но перед отъездом показала нашему резиденту совершенную мною метаморфозу. Не знаю, что подумал хозяин, увидев, что пруссаки вдруг проиграли обе битвы, но я была собой очень довольна.

Со мной путешествовали госпожа Каменская, мои дети и мой двоюродный брат, Воронцов, атташе нашей миссии в Гааге.

В Берлине я пробыла два месяца. Посланником нашего двора был в то время князь Долгоруков, справедливо пользующийся всеобщей любовью и уважением. Он осыпал нас любезностями, исходившими от искреннего и теплого сердца. Не знаю, любопытство ли видеть неотесанного медведя (как я часто называла себя, чтобы подразнить своих друзей), но королева, принцессы и принц Генрих с супругой неотступно просили князя Долгорукова убедить меня приехать ко двору. Я знала, что этикет берлинского двора воспрещал частным лицам представляться ко двору под другим именем; я же путешествовала под именем госпожи Михалковой (название небольшой подмосковной деревни, принадлежавшей моим детям), во-первых, потому, что не хотела ездить к иностранным дворам, и, во-вторых, во избежание лишних расходов. Я ответила, что не могу ехать ко двору под именем Михалковой, а если переменю его, чтобы немедленно снова взять его, то уподоблюсь настоящей искательнице приключений. Королева и принцессы поговорили по этому поводу с министром иностранных дел, графом Финкельштейном, и он обратился к королю. Фридрих Великий был в то время в Сан-Суси; он ответил:

— Этикет — это глупости; княгиню Дашкову надо принять под каким угодно именем.

На следующий день я обедала у английского посланника Митчеля, где был и граф Финкельштейн. Он сообщил мне решение короля и желание всей королевской семьи познакомиться со мной. Следовательно, все пути к отступлению были обрезаны. Я купила новое черное платье (я всегда носила траур, по старинному обычаю). Королева приняла меня самым любезным образом и пригласила остаться ужинать. Принцы и принцессы также оказывали мне всевозможные знаки внимания, и вскоре я должна была отказывать частным лицам и иностранным министрам, так как была постоянно приглашена то к тому, то к другому двору.

Самая большая моя заслуга в глазах королевы и ее сестры, вдовы королевского принца и матери принцессы Оранской, и принца, восшедшего на престол по смерти Фридриха (без сомнения, самого великого государя, т. е. наиболее достойного им быть по своему гению и по постоянным заботам о счастье своих подданных, от которых никакие страсти его не отвлекали), самая большая моя заслуга перед ними заключалась в том, что я их понимала, несмотря на недостатки их речи (они заикались и шепелявили), так что камергеру, всегда стоявшему рядом с посторонними лицами, не надо было передавать мне их слова. Я понимала их отлично и сейчас же им отвечала. Ее величество и ее сестра вследствие этого не стеснялись меня; я всегда с удовольствием и благодарностью буду вспоминать мое пребывание в Берлине и любезности, которыми меня осыпали.

Я с сожалением уехала из Берлина с целью воспользоваться водами и купаньем в Ахене и Спа.