Записки. 1793–1831

Негодование в Петербурге возрастало с каждым днем более и более. Император ниспровергал все сделанное прежде и оскорблял самолюбие каждого, особенно прежних вельмож. Это корень всех последующих неприятностей императора. Ничто учиненное им не согревало сердце, все выставлялось в черном свете. Желание сына воздать отцу должное перетолковано было, как единое желание мщение, чтобы ярче высказать (нерасположение к) матери. Я другого мнения. Доброе и благородное сердце Павла увлечено было сперва мыслью, пробужденной чувством сыновним отдать праху отцовскому почести погребения, принадлежащие императору. В сопровождении Безбородки и одного адъютанта едет Павел в Невскую обитель и отыскивает монаха. Разрыли могилу и вскрыли гроб, который приходил уже в гнилость. При виде печальных останков отца, пепла, нескольких частей лоскутков сукна мундира, пуговиц, клочков подошв Павел проливает непритворные слезы. Внесли гроб в церковь, ставят на парадное ложе, и император устанавливает те же почести, которые воздавались матери его; ежедневно ездит два раза на панихиду к отцу своему. Он был религиозен, и продолжительные несчастия утвердили его в веровании. С воображением пылким, с неограниченной чувствительностию, переезжая с одной панихиды к другой, соединяя беспрерывно в мыслях своих мать, отца, как легко мог он подумать: «жизнь их разлучила, да примирит их смерть в одной могиле!» – и мысли эти немедленно были исполнены. Торжественно привезли останки Петра III в новом, прилично его сану, гробе, из Невского монастыря во дворец – и Петербург увидел два гроба: Петра и Екатерины, стоящих мирно друг против друга. Заметим, что перенесение останков Петра происходило несмотря на 18° мороза и что вся императорская фамилия шла за гробом в глубоком трауре. Может быть, император, поставив гроб сей подле матери, думал: «тебе, отец мой, воздаю должное, а тебя, мать моя, примиряю с тенью покойного супруга». Поэзия эта была ближе к характеру Павла, нежели суетное мщение, – над кем? – над бездушным трупом матери. Клеветники вообще, а особенно из оскорбленного самолюбия, – худые сердцеведцы.

Другой великодушный поступок императора был также ложно истолкован. Павел в сопровождении великого князя Александра Павловича и генералов своей свиты поехал в дом графа Орлова, где жил знаменитый Костюшко. Здесь заметить должно, что, вопреки иностранным известиям, Костюшко содержался при Екатерине с достодолжным уважением к возвышенному духу его и к незаслуженному несчастию. Император, войдя к Костюшке, сказал ему:

– Досель я мог только об вас сожалеть, ныне, удовлетворяя моему сердцу, возвращаю вам свободу и первый тороплюсь вам лично о том известить.

Костюшко не мог вымолвить ни слова, слезы катились из глаз его; это еще более тронуло императора – он посадил Костюшко подле себя на канапе и ласковым разговором старался успокоить его на счет будущности. Ободренный Костюшко осмелился спросить императора:

– Будут ли освобождены и прочие мои товарищи, взятые со мной в плен?

– Будут, – отвечал Павел, – если вы за них поручитесь.

– Позвольте, ваше величество, взять с них сперва честное слово, что они никогда не поднимут оружия против России, и, получив оное, готов за них ручаться.

Через несколько дней Костюшко представил императору реестр поляков, взятых вместе с ним в плен.

– Вы ручаетесь за них? – спросил император.

– За всех, как за себя, – отвечал Костюшко, и немедленно были освобождены.

Государь пожаловал Костюшке и Потоцкому каждому по тысяче душ, позволил первому отправиться, по его желанию, в Америку, и облегчил все средства к отъезду его.

И этот трогательный поступок, столь великодушный, перетолкован был, как будто сделан в уничижение памяти Великой Екатерины.

В опровержение этого ложного толкования приведем мы слова самого императора; отпуская Потоцкого из Петербурга, он сказал ему:

– Я всегда был против раздела Польши: раздел этот несправедлив и противен здравой политике; но это сделано: уступят ли добровольно другие державы то, что у вас насильственно отнято, чтобы восстановить отечество ваше? Император австрийский, а еще менее король прусский, пожертвуют ли приобретенными ими землями в пользу Польши? Объявить им войну было бы, с моей стороны, безрассудно, а успех ненадежен, потому прошу вас, не мечтайте о том, чего возвратить нельзя, в противном случае вы подвергнете любимую вами Польшу и самих себя еще большим бедствиям.

Слова эти свидетельствуют громко, что в освобождении Костюшки и его товарищей руководействовался Павел убеждением, правильным, или неправильным, все равно, что раздел Польши несправедлив и что люди, поднявшие оружие для защиты отчизны, – герои, достойные его уважения.