Записки. 1793–1831

Проехав заставу, простился я мысленно с Москвою, тоже не зная, что этой пышной, богатой, гостеприимной и патриархальной Москвы я уже не увижу. В минуту тяжелой разлуки человек утешается мыслию: увидимся! и утирает навернувшуюся слезу. Что было бы, если бы книга судеб отверста лежала пред ним, и он прочел бы, что все то, что ты видел, чем восхищался, что полюбил, ты более не увидишь. Благодарю Десницу, скрывающую от меня будущее! Теперь страдаю однажды; тогда страдал бы мыслию несколько раз. Мир этот, по законам Предвечного, отжил безвозвратно… Жаль его – кому? мне, и не без причины. Почти все те, с которыми начал жизнь, учился, служил, все лежат в сырой земле. Все связи, кроме родственных, связи любви, дружбы, товарищества, благодарности, все разъединены холодной рукой смерти; осталось одно скорбное воспоминание в осиротевшем сердце. Но кто верит в Провидение душой сильной, умом светлым, тот легко убедится, что невидимая Десница все ведет к лучшему, тайными, иногда и жестокими для нас, путями.

IV

Я думал пробыть в Санкт-Петербурге не более трех дней, но адмирал прислал мне отпуск и с тем вместе насколько комиссий. Я развез данные мне в Москве рекомендательные письма родственникам и другим особам. Прием был холодно-ласковый, и я не нашел здесь того приветливого гостеприимства, того радушия, которыми отличалась Москва. Не менее того этим рекомендательным письмам обязан я был тем, что два раза видел Великую Екатерину. В первый раз при большом входе в церковь.

Она шла медленно, поступь ее была непринужденная, осанка величественная, главу ее украшала маленькая бриллиантовая корона. Улыбаясь, кланялась она на обе стороны, и улыбка ее выражала милость, соединенную с величием. Все придворные, шедшие впереди и за нею, казалось, вылиты были из золота, а дамы осыпаны бриллиантами. Во время шествия ее дыхание мое остановилось, все существо мое, казалось, перешло в глаза. Она прошла, а я все еще стоял неподвижно на одном месте. Мудрено ли, думал я, что императрицу принимают за Бога земного? Юпитер во дворце своем, на Олимпе, едва ли мог окружен быть таким великолепием и едва ли внушал более благоговейного внимания. При виде ее мысль об осчастливленной и прославленной ею России пробуждала какое-то чувство гордости быть русским и служить ей.

Во второй раз видел я императрицу, садящуюся в сани, чтобы прокатиться. Ее провожал князь Платон Александрович Зубов. Она шла под вуалем, но и по походке можно было узнать Великую. Я слышал голос ее. Повелительным, но милостивым тоном, сказала она: «Садитесь, князь!» Долго отзывались звуки этого голоса в ушах моих, думаю, иногда и теперь их слышат.

Петербург не имел тогда никакого сходства с патриархальной простотою матушки-Москвы. Там был тон русской национальности, все напоминало древнюю Русь; здесь все походило на нечто иностранное, чужое; говорили в обществах по-французски и только с подчиненными по-русски. Даже и купеческие дома Бахарахта[32]

и прочие подражали этому же тону. Не оттого ли иностранцы называли Россию очень долго Московией? Большую часть всех разговоров занимала Екатерина; она была как будто душою всех частных бесед; друг перед другом ревновали пересказывать анекдоты[33] из приватной ее жизни, которые и я читателю хочу сообщить для того, чтобы они не пришли в забвение, что достойны быть переданы потомству, и, наконец, потому, что они все служили примером вельможам, от них переходили к подчиненным, а от этих до низших классов. Все ставили в образец ее великодушие, ее взгляд на вещи, на предметы, ее окружавшие, и таким образом все хорошее распространялось по всей России, перенималось от нее.

Роджерсон[34], говорили, предписал императрице, для возбуждения аппетита, употреблять перед обедом рюмку Гданской (Данцигской) водки. Екатерина последовала совету врача. Лечение это производилось с пользою, уже несколько времени. Однажды Екатерина, шутя, выхваляла пользу и дешевизну лечения.

– Не так-то дешево, государыня, – отвечал ей граф Брюс[35]

, – по счету мундшенка выходит всякий день два штофа этой водки.

– Ах, он старичишка! – говорит императрица. – Что подумают обо мне? Велите позвать.

Явился седой, согбенный старик, которого имя я запамятовал.

– Сколько выходит у тебя, – спросила императрица, – ежедневно Гданьской водки?

– Два штофа, государыня!

– Не грех ли тебе; могу ли я два штофа выпить?

– Выслушайте, матушка государыня, выходит иногда и более; ваше величество выкушаете только четверть рюмочки; но только что выйду от вас, выходит дежурный генерал-адъютант. «Дай отведать царской водочки». Я ему рюмочку. А тут дежурные флигель-адъютанты, камергеры, камер-юнкеры, глядь, штофика-то и нет. Бегу за другим; тут и Бог весть, что нахлынет, и докторов, и лекарей, и прочих. Все просят отведать царской водочки! Наконец возвращаюсь в буфет: семга, и я отведаю царской водочки: позову помощника, – двух штофиков и нет!

– Ну, ну, хорошо, – сказала императрица, улыбаясь, – смотри только, чтобы более двух штофиков в день не выходило.