Записки Анания Жмуркина

Ротный вздыхал и тут же приваливался к земляной стене окопа, медленно садился по-турецки и, улыбаясь, доказывал, что немцы прямо сюда хватят «бертой», и просил играть как можно потише, чтоб не было слышно в окопах противника. Мы, видя снисходительность ротного, — ротный был у нас хороший человек, очень жалел своих солдат и, главное, всегда был со своими солдатами, всегда в бой шел впереди, — доказывали:

— Немцы любят нашу музыку и никогда нам не мешают, они даже под нашу гармошку выплясывают русскую.

— Любят, — возражал ротный, — а вот как хватят — будет только мокро, — и умолкал.

А в то время, когда ротный умолкал, Вавила (так звали одного солдата, небольшого роста, с небольшим пучком сивой бороды, по поводу которой он сам добродушно посмеивался: «Не борода у меня, козий спуск», — и сжимал небольшое розовое личико в комочек морщин, отчего лицо его было похоже на сильно перепеченное яблоко) разводил руками, тормошил гармонь, и она взволнованно высыпала жалобную плясовую, а он, Вавила, сворачивая, клал ее на правое плечо, широко открывал рот, смешно вскидывал бороденку и, подмигивая желтыми глазами, ловко ударял по клапанам и бурной жалобой начинал вытряхивать из себя плясовую веселость и вместе со звуками гармошки высыпать на сырую землю окопов и на наши головы:

За овином куст малины,Йа малинушку рвала;

Не сама избаловалась:Мама волюшку дала.

Евстигней хриплым басом подхватывал, за ним и остальные:

Ни паси в лясу малину,Вся малина опаде;Ни паси в дяревне девак,Чужой парень увяде.

А когда песня подходила к концу, голоса дребезжали и начинали сочиться слезоточивостью; Соломон широко открывал глаза, замирал женскими ресницами, тряс оттопыренной губой:

Шила кохычку матроску,          рукава-то сузила.Распроклята супостатка всю          любовь сконфузила.

Вавила, вскидывая голову, потряхивал головой и, держа в левой руке гармонь, ходил мелкой иноходью, откалывая казачка, а когда он заканчивал, Евстигней неожиданно выкрикивал!

Ты, Анютка, сера утка,Не лятай с краю на край:Рызабьют твайи акошки,Рыскачайют твой сарай.

— Хороша наша русская музыка, — облизывая розовую заячью губу, вздыхал Соломон и опускал густые ресницы.

— Оцень, Соломон, хороша, — не выговаривая букву «ч», отвечал ему всегда плаксиво развеселый Вавила и садился рядом с Соломоном, и оба, обнявшись, начинали наслаждаться родной русской «музыкой».

Ня страдайте, девки, дюже,

От страданья расте пуза…

Таких развеселых вечеров было не особенно много в нашей окопной жизни, даже можно сказать, очень мало, и мы все больше развлекались сказками, которые рассказывали по очереди. Сейчас сидим в нашем блиндаже и скучаем. Сказки уже всем надоели, так как каждую сказку рассказывали по нескольку раз, хотя каждый раз с новыми вариантами; песни тоже надоели, а главное — новых не было, несмотря на всю изобретательность Вавилы и Евстигнея. Я, Евстигней, Соломон и гости сидели молча, уныло смотрели в стены блиндажа, в ноздреватостях и трещинах которых, повернувшись к нам задом, дремали жирные мутно-красные клопы. Чтобы рассеять тоску, кто-то предложил сыграть в «три листика», и игра началась. Соломон раздвинул солому, смахнул рукавом соринки с прибитого земляного пола.

— Готово, — сказал он и сел по-турецки.

За ним последовал Игнат, маленький, но довольно толстый солдат, которому все время говорил Евстигней:

— А немало из твоего, Игнат, потроха немцы рубца наделают, а?

Игнат на это не отвечал, он только густо краснел, добродушно соглашался:

— А пожалуй, и верно. — Потом, разглаживая свое брюшко, оговаривался добродушно: — А леший ее знает, я не пойму, отчего оно так дуется!