Записки безумной оптимистки

— Иди ты на фиг, — простонала Оксанка, — всех переживешь, мне чашку жалко со скочами, ее Дениска привез, где я теперь такую достану, а? Неожиданно с моей души свалилась бетонная плита. Если Оксанка убивается по расколотой чашке, значит, мне не так плохо.

— Завтра поедешь в 62-ю больницу, — отчеканила подруга, — к Игорю Анатольевичу Грошеву и станешь его слушаться, как господа бога, усекла?

И я отправилась в эту больницу. Игорь Анатольевич оказался полной противоположностью профессору из Герценовского института. Молодой, улыбчивый, он сначала заставил меня пройти все исследования, а потом сказал: — Не скрою, вам предстоит не очень приятный год. Сейчас лучевая терапия, потом три операции, химия, гормоны.

— Год? — переспросила я, — значит, я проживу больше трех месяцев?

Грошев рассмеялся и прочитал мне обстоятельную лекцию. «Онкология великолепно лечится, если поймана на ранних стадиях. Все что связано с женской репродуктивной системой, легко удаляется. Отрежем и забудем. Если же вы запустили болезнь, то и в этом случае медицина способна продлить вашу жизнь на годы».

Я слушала доктора разинув рот, а тот спокойно объяснял:

— Рак отнюдь не приговор. Мы сейчас многое можем, но имейте в виду… Внезапно он замолчал.

— Что? — воскликнула я.

— Качество вашей жизни будет иное, — тихо договорил врач.

Но я тогда не обратила внимание на эту фразу. Главное, что Игорь Анатольевич гарантировал мне жизнь.

Отчего-то начали с лучевой терапии. Никакой боли или неудобств она мне не принесла. Сначала тело разрисовали специальным фломастером, а потом меня просто укладывали на стол, над которым висело нечто, похожее на фотоаппарат. Врач уходил, закрывал тяжелую свинцовую дверь, потом в фотоаппарате что-то щелкало, и все. Не помню, сколько минут длился сеанс. Я лежала, вспоминая сирийскую гадалку. Сначала она пообещала мне дочь, а потом сказала:

— В сорок пять лет ты сильно заболеешь, но не умрешь.

Не знаю, как другие люди, а я панически боялась операции. До сих пор я была удивительно здоровым человеком, и в больнице лежала всего два раза, когда рожала детей. Потому я принялась изводить Оксану вопросами, по большей части глупыми. Больно ли, когда тебя режут? Возможно ли проснуться во время операции? Вдруг я умру на столе? Правда ли, что в реанимации лежат без одеял и подушек?

Бог знает какая дурь лезла мне в голову. Оксана сначала терпеливо мне отвечала, но потом, очевидно, рассказала о моих фобиях Александру Ивановичу, потому что неожиданно к нам в гости пришел его приятель, сотрудник психфака, психотерапевт Володя Кучеренко и, ласково улыбаясь, сказал:

— Знаешь что, нам надо поговорить!

Так я оказалась на приеме у психотерапевта и услышала от него странное заявление:

— Рак, — объяснял мне Вовка, — это болезнь не тела, а души. Он никогда не посылается просто так. Онкология — это сигнал, говорящий о том, что ты живешь неправильно. Следует измениться коренным образом.

Я скривилась:

— И как ты себе это представляешь? Мне сорок пять, и потом, что значит измениться?

— Стать другой, — без тени улыбки заявил Володя, — давай попробуем.

И я стала ходить к нему регулярно. Дорогие мои, если кто-то вам скажет, что эти самые сеансы психотерапевта милое, приятное занятие, немедленно стукните этого человека. Нет ничего хуже этого.

Психолог выковыривает из вас абсолютно все, мельчайшие подробности вашей жизни, подчас такие, о которых не хочется не то что кому-то рассказывать, а даже вспоминать наедине с собой. В какой-то момент вы начинаете просто ненавидеть душеведа. Я, например, каждое утро начинала с того, что хватала трубку и сообщала ему:

— Что-то в горле царапает, я не приду сегодня, пожалуй!

— Немедленно собирайся, — каменным тоном отвечал Кучеренко. — Жду через час.

Я, словно жертвенное животное, мрачно плелась к метро, ненавидя всех: Кучеренко, Александра Ивановича, Оксану…

Сколько раз я, рыдая, пыталась убежать из его кабинета, и он за шиворот втаскивал меня назад, потом вообще наступил караул.

Один раз, выйдя от Кучеренко на улицу, я чуть не упала в обморок. По тротуару шли странные пары: мужчины в куртках и шапках держали под ручку женщин в халатах и нижнем белье. Через пару секунд я сообразила, что дамы ненастоящие, нечто вроде призраков. Чуть не завыв от ужаса, я кинулась к Кучеренко назад.

— Ничего, — совершенно спокойно сказал тот, — случается такое, скоро закрытие.

— Что? — обалдело поинтересовалась я. — Что закроется?

— То, что открылось, — ответил психотерапевт и повез меня домой на своей машине.

Наступил жуткий период в моей жизни. Я не могла спуститься в метро, начинался сердечный приступ, не способна была зайти в магазин, боялась людей, вздрагивала, если рядом останавливался незнакомый человек, без конца рыдала и закатывала истерики несчастным родственникам. Те, предупрежденные Кучеренко, сцепив зубы молчали, чем только сильней раздражали меня.