Записки бойца Армии теней

— Докажи, что ты — не верблюд! Не докажешь! Будешь показывать, что, мол, у верблюда горбы, а у тебя их нет. Ну и что? Ты мог их замаскировать! Будешь утверждать, что, мол, верблюды не говорят по-русски, ответим: тебя отлично выдрессировали, научили. И не пытайся отрицать! Бесполезно!..

Такие внушения делал мне не только мой первый следователь, но и все последующие. Теми же словами, с теми же саркастическими интонациями, ухмылками, с тем же сознанием полной, неконтролируемой власти над подследственным. Значит, внушения эти были централизованно предопределены, разработаны, узаконены и взяты на всеобщее вооружение, санкционированы и стали следственным методом.

У абверовцев и в гестапо тоже была своя следственная система-схема: впиваться в глаза и, задавая вопрос вначале тихим, вкрадчивым голосом, постепенно повышая его, заканчивать истошным криком с разбрызгиванием слюны, стуканьем кулаком по столу, а то и в скулу… Гамма звуковых эффектов! Я не говорю об «особых, специальных мерах» — здесь они тоже применялись. Основным же было, кроме как вогнать в подследственного побольше страху, довести его до осознания, что, мол, как ты ни крутись-вертись, а дело твое — табак, никто и ничто тебя не спасет. И, что не менее важно, дать ему понять, что он отныне никому не нужен, уже давно списан и отпет, что он — обычная щепка из миллионов таких же, короче — конченый человек! Зря копошиться, сопротивляться, чего-то добиваться — дело твое предрешено заранее. Своим упорством ты лишь усугубляешь вину, свое положение. А разве не так? — Ведь своим сопротивлением ты у следователя отнимаешь его драгоценное время: вон у него сколько таких, как ты! Так что, «не трать, куме, силы, а потихонечку иди на дно»! И ты тогда будешь молодцом. А нет, то… пеняй на себя! «Мы, мол, такого не хотели, а ты нас вынуждаешь. А раз ты, подонок, отказываешься от самой малости — признаться и расписаться, то мы из тебя все твои кишки вымотаем, на руку их намотаем и скажем, что, мол, так у тебя всю жизнь было!..» Такова была «линия допросов». Но были и варианты…

* * *

Первым моим следователем был капитан Саатсадзе. Впрочем, фамилию я, возможно, и исказил. Стройный, не лишенный ума и некоего обаяния, человек. По инерции, он и меня попытался, было, припугнуть применением ко мне «особых мер». На это я показал ему еще хорошо и отчетливо видные шрамы на предплечьях и переносице:

— Гестаповцы тоже пытались… Так что не привыкать. И Саатсадзе изменил тактику. Я уже был знаком с советскими офицерами-фронтовиками. Взять хотя бы того же лейтенанта Соскова. Отличный парень! К тому времени мы неплохо стали разбираться, безошибочно могли определить, кто есть кто. Вот этот, например, — фронтовик, прошел через бои, подвергался смертельным опасностям, знает почем фунт лиха. А этот — напыщенный тыловик. Огромнейшая между ними разница! И во взаимоотношениях, в самом видении и восприятии смысла жизни, в мировоззрениях… Про работников СМЕРШ и особистов говаривали, что-де они — «из Пятого Украинского фронта», то есть из тех, кто при наступлении врага в страхе приступом брали Ташкент, а при его отступлении «героически», во втором эшелоне (на всякий случай!), «подчищали» тылы. Интенданты тоже относились к этой категории.

Следствие велось по протоколам: вопрос — ответ. Мой случай был явно нов и необычен. До сих пор разбирались дела советских военнопленных и угнанных на работу в Германию граждан. Для ведения их допросов была скрупулезно разработана схема, и все поэтому было просто. А тут — иноподданный! Как ему приписать измену присяге, родине, народу? За что уцепиться, к чему придраться?

Первым делом Саатсадзе пытался не признавать, что я — иноподданный, что намного упростило бы допрос. Начал с того, что мой отец — белогвардеец, а мать, — по меньшей мере, анархистка, если не хуже. А раз так, то «яблоко от яблони недалеко откатывается», доверия ко мне быть не может, ибо я — потенциальный, наследственный враг.

— В каком звании был отец? (вопрос) — Закончил школу прапорщиков в Эрзеруме, германский фронт, штыковое ранение в грудь, тяжелое ранение в бедро, находился в Ялтинском военном госпитале. Стал инвалидом, почти не мог ходить… (ответ) — Прапорщик?!.. Не хочешь ли ты сказать, что «рак — не рыба, прапорщик — не офицер»? Нет, он был белым офицером!

— Как вам угодно. Пусть будет и так. Мне это безразлично, тем более, что ко мне это отношения не имеет. (И действительно, отец был поручиком.)

— Ах, ты согласен? А слыхал ли притчу про дворника и барина? Метет он и приговаривает: взмах влево — «И так плохо!»; взмах вправо — «И так нехорошо!». Услыхал это барин, поинтересовался. А дворник объясняет: «А что говорить? Барин с моей женой спит, — и так плохо! Денег мне не платит, — и так нехорошо!» Через день присказки дворника изменились: «И так хорошо… И так неплохо!»

Конечно, для офицера анекдотик этот, пожалуй, грубоват. Но… о вкусах не спорят!

Саатсадзе категорически отказался согласиться, что я — югославский гражданин.