Записки брюзги, или Какими мы (не) будем

У нас давние дружбы. Мы пережили август 91-го – когда лезли на баррикады – и август 98-ш, когда мы орали: «А в плиточники пойдем! Мы ж умеем плитку классно л ожить!» – и сбрасывали со стола заблокированные по причине отсутствия денег мобильники. То есть мы (они?) все в теории знаем, что настоящим страхом мужчины должен быть страх исчезнуть завтра, а не получить по морде сегодня. Страх, что наследники не примут наследства. Страх войти в историю Моникой при отсутствии Клинтона. Но они (мы?) очень хорошо научились менять галс, рассчитывая проскочить вперед бейдевинд.

Мы все больше говорим на разных языках. Потому что в области морали не существует тактики и стратегии. Сталин раз позвонил Пастернаку, спросил: «А что ви думаитэ о Мандэльштаме?» – Тот замялся: «Видите ли, Иосиф Виссарионович, дело в том, что…» – Сталин оборвал: «Спасибо, товарищ Пастэрнак…» – и повесил трубку. И Мандельштама не стало. И мой студенческий друг, поэт Толик, поведавший когда-то этот примечательный факт, остался вне борьбы и неборьбы: он просто умер от сахарного диабета. Во времена Андропова все были уверены, что он далеко пойдет.

У вас все в порядке с сахаром в крови?

Вы, надеюсь, намерены жить вечно?

Корабли лавировали?

И Толстой, по-вашему, с ума сошел – бежать в Осташкове?

Тогда ура.

Мужская трусость всегда исторически конкретна, как и любая истина.

Я больше не буду талдычить на смешную тему морали.

Эта моя колонка для GQ – последняя. Я не уполз в чистую политику из критики чистого разума, который, несомненно, отвечает в человеческом организме за мораль. Но порой в жизни надо все же делать повороты, не позволяющие плыть по прежней реке.

Увидимся где-нибудь там, в море.

2004

Часть 2

Практически чистая «социалка»: статьи в «Огоньке»

Какими мы (не) будем

Я все понимаю.

Но: почему ОНИ заворачивают пульты от телевизоров в полиэтилен? Почему ОНИ зиму переживают, а не живут? И почему ОНИ на черный день копят, но никогда не тратят?

Пятнадцать лет назад ОНИ были поколением моей бабушки.

Сейчас ОНИ – поколение моей мамы.

Пятнадцать лет назад я думал, что с ИХ уходом исчезнет слой людей, проклинающих государство и одновременно уповающих на него, инфантильных до детскости, тяготеющих к коммунальной жизни, голосующих за КПРФ, ненавидящих соседа за пенсию на рубль больше, хитрящих по мелочам, путающих миллиард с миллионом, которые одежду берегут, а не носят…

Я заранее оплакивал ИХ уход, потому что такими, или почти такими, были мои бабушка и дедушка, которых мне до безумия не хватает. Разве для любви нужны аргументы?

Сейчас я знаю, что ОНИ самовоспроизводятся.

Меня это пугает.

Неужели через двадцать лет МЫ тоже будем замачивать белье, чтобы «не перегружать» машину, смотреть мыльные оперы, смеяться над Петросяном и осуждать падение нравов?

ВОЗРАСТ

На пенсию в пятьдесят пять, в шестьдесят – это планка, установленная так, что веришь: Брумель умер и никогда не жил. Ранняя старость воспринимается как должное, как андипал, амалгел, энзистал, старческий валокордин.

– Доча, я человек старааай, мне скоро шестьдесят, – звонят на «Радио России» моей коллеге, рассчитывая на ириску сочувствия.

У «дочи» в дальней коробчонке пылятся пенсионная книжка и ветеранская медалька. Когда я об этом узнал, то офигел, потому как однажды встретил медалистку в час ночи в клубе «Китайский летчик Джао Да».

Но радиодоча – исключение.

Чудовищно низкая (нигде в мире!) пенсионная планка дает формальное право считать себя старым уже в расцвете сил (должна же похоронам предшествовать подготовка?). Старость воспринимается как оправданное бездействие, помножаемое на право на социальный шантаж. Дайте пенсию – льготы – скидки – бесплатный проезд – а не то – марш кастрюль – не проголосуем.

Ну почему, если женщины живут на пятнадцать лет дольше, то выходят на пенсию на пять лет раньше мужчин?

Почему в стране, где «до пенсии не доживают», пенсионером является каждый четвертый (а «опасно стареющей» считается страна, где на пенсии – каждый пятый)?

И не проще ли платить больше действительно старым, чем размазывать тонким слоем – всем?

Ах, ничего из ответов не вижу, и бедное ухо оглохло. Сурик и блеклая охра банальностей сводятся к тому, что в пятьдесят пять пенсионерки-де могут нянчиться с внуками (что, все нянчатся?), а мужчинам и в пятьдесят не найти работу (то-то они шустрят по кадровым агентствам!).

Проблема в том, что феномен ранней старости заразителен. Уже которое поколение, вполне способное разбавлять молодежь на танцполах, кататься на роликах, гонять на байках, тусовать и зажигать, искренне полагает, что жизнь в полсотни лет кончена. Сынок, у нас ведь такая страна, дети роются по помойкам и учителя голодааают… Предполагается: в знак солидарности – вслед за ними.

Пора завязывать с этой зюгановской геронтологической лабудой.

Пора научиться НЕ уважать раннюю старость.

Если ты в пятьдесят пять или шестьдесят сел на шею пенсионного ослика, ты достоин… ну, скажем, так – жалости… с долей брезгливости.