Записки человека долга

Это еще был не Первый Белорусский, а Второй. И больше всего мне досаждал Славка Ратаев. Москвич, с незаконченным высшим, чисто русский, но любил строить из себя цыгана. Не то чтобы совершенно всерьез, но любил цыгана разыгрывать: ромалэ, чавалла… Вид у него был действительно вполне цыганистый: такой жгучий брюнет, чуть курчавый, чуб роскошный. Пару песен знал на настоящем цыганском, любил на гитаре побренчать… Люди новые иногда покупались.

Он имел возможность меня доставать больше всех, потому что служил в разведвзводе. Разведчики – ну прямо-таки аристократия, они не прикованы так к расположению, как обычные солдаты, и мало ли по каким делам он возле нас ходит, мало ли по какой надобности оказался там, где мы с девчонками жили. Ну вот захотелось ему меня – спасу нет! Тут даже не на принцип пошло, просто он был из тех, что если уж загорится, то так просто не погаснет. Сначала ухаживания были вполне культурными, чуть ли даже не романтическими. Потом, когда я его отшила окончательно и он это понял, становился все грубее и развязнее. Есть такое выражение «заусило». Так его заусило…

Дошло уже черт знает до чего. Однажды, когда я выходила, подстерег в сенях, прижал к стенке и стал лапать прямо-таки даже с ожесточением, юбку задрал… Я отбивалась, в конце концов удалось забежать назад в коридор, и я, себя от злости не помня, схватилась за кобуру. Мне подарили маленький маузер, давно уже.

Вряд ли я выстрелила бы – но пистолет выхватила. И что же? Чертов Цыган улыбается во весь рот, расстегнул гимнастерку, распахнул:

– Стреляйте, суровая красавица! Всю жизнь мечтал если и умереть от пули, то только от вашей!

Ну что ты будешь делать? Я пистолет убрала и высказала ему как следует – к тому времени ох как научилась… Он застегнул гимнастерку, кубанку поправил, пошел из дому. Остановился у двери, обернулся. Смотрит очень серьезно и говорит очень серьезно:

– Галка, терпение лопнуло. Изнасилую при первом удобном случае. И жалуйся потом, мне плевать…

Я отрезала:

– Застрелю потом.

– Духу не хватит, Галочка, – отвечает он все так же серьезно. – Вот ей-богу, не хватит. Готовься. Я не грубо, я осторожненько, но завалить завалю, ты еще у меня постонешь…

И ушел. Сказать по правде, я перепугалась. Успела его к тому времени узнать. Он действительно не шутил, собирался всерьез… Возможности могли подвернуться. Отбиться я от него не отбилась бы. А потом могло оказаться так, что ему ничего бы и не было. Во-первых, это еще доказать надо, во-вторых, начальство его ценило: разведчик был опытный, везучий, наград куча… А таких, как я, на пятачок пучок. Так что могли спустить на тормозах, всякое бывало.

Мелькнула даже такая трусливая мыслишка: а может, плюнуть и дать ему по-хорошему? Но вот уж я тогда была такая упряменькая, что твердо решила никого к себе не подпускать, коли уж настоящей любви ни к кому не чувствую. Решила: ладно, буду осторожнее, авось обойдется…

Назавтра он ушел с группой за линию фронта, и у меня, как всегда в таких случаях, наступила приятнейшая передышка. Запорхала, как птичка.

А через пару дней, вечером… Часов в одиннадцать… В госпитале было затишье, и на ночное дежурство меня не ставили, выходить нужно было только утром. Я перед сном пошла в ванную – ну, женские дела… Мы стояли в одном маленьком городке, расквартировали нас в каком-то бывшем общежитии, а взяли наши городок так быстро, что немцы не успели ничего испортить: водопровод работал, ванная там была.

Одиннадцать ночи, все спят, тишина полнейшая, лампочка одна, тусклая, как лучиночка… Выхожу я в коридор…

И нос к носу сталкиваюсь с Цыганом. Ну, не так чтобы нос к носу – стоит он метрах в двух, но все равно не убежишь, мимо него не проскочишь… У меня и руки опустились. Вот она, подвернулась возможность. Я только в юбке и нательной рубахе, без пистолета – с чего бы в ванную с ним идти? Налетела девочка. Рот он мне, конечно, зажмет так, что и не пискнешь, он же «языков» брать прекрасно обучен… И такая безнадежность меня охватила – словами не передать. В голове одна дурацкая мысль вертится: пол в ванной кафельный, холоднющий…

Я стою как вкопанная, и он не шевелится. Смотрит… Странно как-то смотрит – не ухмыляется с торжеством, как от него следовало бы ожидать в такой ситуации, серьезный такой, тихий, будто даже печальный. Совершенно на себя не похож. Всегда бы он такой был…

– Галочка, – говорит он, не шевелясь. – Прости меня, дурака, ладно? За все, что было. Очень уж ты мне в голову ударила… И ничего я с собой не мог поделать… Мужчина не головой думает… Простишь?

Негромко так говорит, рассудительно и очень-очень серьезно. На издевку никак не похоже. И спиртным от него что-то не пахнет. И ничего я еще толком не понимаю, чувствую одно: кажется, насиловать меня сегодня не будут… Не похоже.

– Галочка, простишь? – спрашивает он.

– Да прощаю, прощаю, – говорю я, немного осмелев. – Уже простила. Только больше не надо, ладно?