Записки доктора (1926 – 1929)

Помню, на каком-то семейном Ливановском торжестве (я бывал у Ливановых в полночь и за полночь, а тем более неукоснительно разделял их семейное горе и радости) мы сидели с ним близко друг от друга, но всё же разобщенные чьею-то весьма широкою спиною. И вот во время какого-то единодушного веселья К. Ал. перегнулся ко мне, притянул меня к себе и чуть слышно с грустно-нежной улыбкой сказал мне: «А я… чувствую я себя в этой жизни странником, и это с детских лет до сего дня!» Мы горячо пожали друг другу руки, и искра любви, зажженная его словами, ожгла, воспламенила и надолго заполнила мое сердце пламенем такой же грусти, нежности и ответной любви к моему самому сердцевинному в Рыбинске другу. У меня чувство своего странничества в мире пробудилось еще в самые ранние гимназические годы, когда я впервые прочел в каком-то календаре о том, что родившиеся в месяце ноябре, под знаком Сатурна, осуждены на скитальчество в течение всей своей жизни. Я боялся этого скитальчества, я безумно любил свой родимый дом, маму свою, весь домашний наш уют и уклад, но по русской пословице: «Кто дом свой любит, тому далеко жить» – и я не однажды испытывал безумную горечь разлуки с родным городом и муки скитальчества, не раз испытывал, «как горек чужой хлеб и как тяжело всходить и спускаться по чужим лестницам».

Вот, должно быть, потому-то я и представляю себе живо-живо, как мы вдвоем идем с ним по сырым вешним перелескам в Ливановку – К. Ал-ч своею уверенною в себе, неторопкою, деревенской походкой привыкшего к ходьбе человека, а я – сутулясь и кособочась в сторону движения: два странника, навечно связавшие свою судьбу друг с другом.

Несмотря на страстное желание скорее написать именно эту свою траурную заметку, я не мог до сего дня (4 марта уже 1943 года) присесть к своему столу, до того тяжелы и непереносимы были условия моего житья-бытья за это, и для всех, не только для нас – странников! – трудное время. Но, – слава Богу! – кажется, кончилось благополучно и это мое испытание, и я снова могу – хотя уже не с такою энергией – работать и над своей «Campo santo», и над вереницей прочих неоконченных и нескончаемых моих рукописей.

А вот как приблизительно в то же самое время наших путешествий в Ливановку текла внутренняя духовная жизнь этого замечательного русского странника, как, с другой стороны, отражала в себе нашу русскую жизнь эта изумительная русская душа, можно ясно видеть по […] последовательным записям его дневника, по счастию сохранившимся у меня[106] […]

Следуя друг за другом, эти […] записи ярко свидетельствуют о том, как велик был духовный охват-диапазон, если можно так выразиться, Конст. Ал-ча. Они живо раскрывают нам и тайну его популярности в городе Рыбинске, особенно среди крестьянства и подгородных окраин, главным образом южных сельских окраин, где те же самые семена добра, ласки и участия сеял его отец, священник Александровой] Пустыни, основанной еще в XV веке и известной в летописях русского народного искусства своей трехшатровою церковью.

Помню, как-то в историческую минутку Вадя, сын К. Ал-ча старший, обладающий недюжинными математическими способностями, подсчитал, сколько пациентов прошло через его отца. И, как всегда, интегрирование малых, казалось бы, величин дало огромную величину в 200 тысяч посещений или свиданий К. Ал. с больными. Сколько же за это время упало с его добрых, внимательных к людскому горю и несчастью уст добрых слов, полезных советов, благодетельных, подбодряющих, разъясняющих самые запутанные положения не только телесных, но и душевных недугов своих пациентов. В самом деле, уменье разбираться в житейском испытании, вскрыть греховную язву и удалить ее – это было наследственное богатство К. Ал-ча, умноженное высшим медицинским образованием и глубоким, постоянным наблюдением людского быта и земного царства. Диагнозы К. Ал-ча были зачастую блестящи, выводили товарищей-врачей на верный путь лечения, подтверждались в столицах: и в Питере, и в Москве.

С другой стороны, тоже наследственная страстная любовь к родимой и родящей Земле делала из К. Ал. изумительно терпеливого и бесценного врача-утешителя, врача-друга, врача-исповедника, готового, как и его отец, принять последние минуты умирающих так, как велит Бог – Отец всяческих[107], и как того требует наша человеческая совесть.