Записки Флэшмена

Ее Величество прикрепила медаль мне на лацкан, для чего ей пришлось привстать на цыпочки, так Виктория была мала. Потом королева улыбнулась, и чувства так переполнили меня, что я не мог ничего сказать. При виде этого в глазах ее засветилось теплая искорка.

— Вы храбрый человек, — проговорила она. — Да благословит вас Господь.

«Бог мой! — подумал я. — Если бы ты только знала, романтическая молодая женщина, кого называешь современным Горацием!»

Позже я ознакомился с «Песнями» Маколея и убедился, что она не могла заблуждаться более. Единственным персонажем, на которого я походил, был тот мерзавец, лже-Секст — мы с ним из одного теста.

Но мне таки надо было что-то сказать, и я пробормотал о готовности служить Ее Величеству.

— Служить Англии, — сказала она, сопроводив слова выразительным взглядом.

— Это одно и то же, мадам, — говорю я, распираемый эмоциями. Она потупила взор. Герцог издал звук, напоминающий негромкий стон.

Последовала пауза, потом королева спросила, женат ли я. Я сказал что да, и что нам с женой пришлось пережить расставание на целых два года.

— Как это жестоко, — произнесла королева тоном, каким можно сказать: «Какой замечательный клубничный джем». И выразила уверенность, что разлука сделала встречу тем более радостной.

— Мне ли не знать, каково быть любящей женой, имея лучшего из мужей, — продолжила она, бросив взгляд на Альберта, который выглядел торжественным и нежным. «Ого, — подумал я, — что за медовый месяц тут, должно быть, получился!»

Герцог неожиданно принялся расшаркиваться, прощаясь, и я понял, что должен следовать его примеру. Мы поклонились и попятились назад, а она с унылым видом сидела на кушетке. Наконец мы снова оказались в коридоре, и герцог зашагал сквозь толпу мельтешащих придворных.

— Что ж, — говорит он, — вам посчастливилось получить медаль, которой больше ни у кого не будет. Их выпустили всего несколько штук, знаете ли, и тут Элленборо заявляет об учреждении четырех собственных, что вовсе не обрадовало Ее Величество. И выпуск медали прекратили.[77]

Он оказался прав: медаль с розово-зеленой лентой (подозреваю, цвета выбирал Альберт) не вручили больше никому, и я надевал ее по торжественным случаям вместе с Крестом Виктории, Почетной медалью Соединенных Штатов (с которой Республика любезно выплачивает мне по десять долларов в месяц), орденом Чистоты и Правды Сан-Серафино (честно заслуженным) и другими оловянными побрякушками, помогающими трусу и подлецу успешно выдавать себя за героя и ветерана. Мы миновали отдающих честь гвардейцев, кланяющихся чиновников, рослых лакеев у нашего экипажа, но поначалу никак не могли выехать из ворот, поскольку дорогу перегородила огромная толпа, орущая во все горло.

— Старина Флэши! Ура Гарри Флэшмену! Гип-гип! Ура!!!

Они толпились у ограды, махая шляпами или подбрасывая их в воздух, пихали охрану, стремясь прорваться к воротам. Наконец ворота открыли, и наш бругам медленно покатился через кишащую массу; улыбки на лицах, крики, мелькающие платки.

— Сними шляпу, парень, — бросил герцог. Я подчинился, и они разразились новыми криками. Каждый стремился пробиться к экипажу и дотронуться до моей руки. Они стучали по дверцам, производя нестерпимый шум.

— Ему дали медаль! — завопил кто-то. — Боже, храни королеву!

Тут начался настоящий тарарам, я боялся, что экипаж вот-вот перевернется. Я засмеялся и помахал им рукой. О чем я думал в тот момент? Это была слава! Вот он, герой афганской войны, на груди у меня медаль королевы, рядом со мной величайший полководец мира, и жители величайшего города мира кричат «ура» в мою честь. В мою!

— Джонсон, выберемся мы когда-нибудь из этой суматохи? — желчно бурчал тем временем Веллингтон.

О чем я думал? О стечении обстоятельств, забросивших меня в Индию? Об Эльфи-бее? Об ужасе, испытанном во время отступления в проходах или о спасении в Могале, когда погиб Икбал? О кошмаре, пережитом в форте Пайпера или о мерзком карлике в канаве со змеями? О Секундаре Бернсе? Или о Бернье? Или о женщинах — Жозетте, Нариман, Фетнаб и прочих? Об Элспет? О королеве?

Ничего подобного. Странно, но когда бругам выехал на свободное пространство и мы помчались по Мэлл под аккомпанемент постепенно затихающих криков толпы, в ушах у меня раздавался голос Арнольда: «В тебе есть доброе, Флэшмен». И я представлял, как будет он стараться оправдать свой поступок, и читать проповедь «О храбрости», и расточать запоздалые похвалы — но при этом в глубине своего лицемерного сердца будет чувствовать, что я такой же негодяй, каким и был.[78] Но ни он и никто другой не осмелится заявить об этом вслух. Миф, называемый «отвагой» — произрастающий наполовину из трусости, наполовину из сумасшествия (в моем случае целиком из трусости), — оправдывает все: в Англии вы не можете быть героем и негодяем одновременно. Это, можно сказать, запрещено законом.