Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

Трещотка, которая заменяет в Кенигсберге бой часов, окончательно лишила меня сна, но мать моя спала; для моего спокойствия этого было достаточно. На другой день мы уехали после обеда и проезжали по великолепным лесам Пруссии. Ночь была чудная. Луна освещала нас восхитительно, и при таких обстоятельствах мне не так, как обыкновенно, надоедала медлительность прусских почтальонов и неповоротливость их лошадей. Облокотившись головой о дверцу, я дышала чистым воздухом и всматривалась в длинные тени дерев и мягкий свет луны, отражавшийся на дубовых пнях. Ямщики шли пешком, так как дорога была тяжелая, песчаная. Изредка трубили в рог, и протяжное эхо повторяло его звуки вдали. Все погружено было в сон вокруг меня: только я не спала с моим сердцем. Как бы мы ни были несчастны на родине, невозможно равнодушно оставить ее. Можно от нее оторваться, но родину не оставляют, и счастие всегда не полно, если им наслаждаются вдали от родных могил и столь дорогой сердцу отчизны.

Дня за два до приезда в Берлин старшая дочь моя заболела. Приехав в этот город, мы уложили ее в постель. Сильная горячка проявлялась в смертельной тоске: по всем признакам болезнь должна была быть серьезная. Пригласили доктора Гуфеланда[245]

, который выказал опасение, но наши общие заботы вскоре облегчили ее, и она, по-видимому, оправилась. Однако не было возможности оставаться в отеле, где постоянный шум от табльдота, от приезжающих и отъезжающих и от серенад, продолжавшихся далеко за полночь, не давал нам никакого спокойствия. Мы начали искать квартиру и нашли ее в частном доме, в Липовой аллее. Дочь мою несли на носилках, и так как ей было лучше, то этот переезд очень забавлял ее, но дня через два, три она еще сильнее заболела. Проявилась нервная лихорадка самого острого характера. Беспокойство мое стало безмерно. Муж мой был в отчаянии, и я скрывала насколько возможно от моей матери опасность, которую видела так ясно. Умея определять пульс, я отдавала Гуфеланду полный отчет во всех его колебаниях. Пульс стал неровным. Волнение и бред возвращались каждый вечер. Я проводила ночи у постели своей дочери; душа моя страдала более моего бедного тела: нравственная боль делает нечувствительною боль физическую; но что особенно утомляло меня, это — прерывающееся дыхание моей дочери. Я дышала, как она, но будучи в состоянии удержаться от того. Я просила доктора откровенно сказать мне, насколько велика опасность. Он согласился, что положение ее было очень трудно, что он не видел другого средства, кроме ванны, что если она перенесет ее без конвульсий, тогда можно иметь надежду, но при малейшем нервном подергивании все будет кончено. Я скрыла эту печальную и ужасную истину от матери и от мужа. Я согласилась с Гуфеландом, что нужно безотлагательно приготовить ванну. — «Теперь еду к королеве», сказал он мне: «по выходе от нее я немедленно возвращусь к вам». Я предложила моей матери сделать небольшую прогулку с моей дочкой и Генриеттой. Затем села за бюро у постели больной, пока гувернантка и обе горничныя готовили ванну. Я опустила лицо на руки, не имея достаточно бодрости повернуться в сторону дочери. Взор мой упал на книгу «День христианина», которую аббат Шанкло, преподаватель истории моих детей, дал мне на память при моем отъезде. Открыв книгу, я напала на следующий текст: «Боже мой, хочу, чего Ты хочешь, потому что Ты этого хочешь, хочу именно, как и сколько Ты хочешь!» Эти слова были для меня божественным светом и требованием покорности. Я несколько раз повторяла эту молитву с усиливающейся набожностью и достигла того, что выговорила мою внутреннюю жертву с такой силой, что невольно упала на колена. Холодный пот выступил у меня на лбу. Когда принесли ванну, я поднялась и бросилась в другую комнату, задыхаясь от слез. Я заперла дверь, вся дрожа, и приложила глаз к скважине замка. Я видела, как дочь мою посадили в ванну. Ее распущенные волосы, открытый ротик еще более увеличивали ее страшную худобу. Все мои чувства как бы онемели. Едва только ее посадили в ванну, как слышу, она говорит: «Боже, как мне хорошо! Могу ли я остаться в этой воде?» Слова эти произвели на меня невыразимое действие: я была вне себя и побежала на встречу приехавшему Гуфеланду. Выслушав меня, он вскрикнул от радости: «это чудо!».