Записки капитана флота

Я прежде упоминал, что японцы согласились матросов держать с нами по очереди, почему 31 августа еще Васильева перевели к господину Муру, а Шкаева посадили одного. 23-го же сентября Макарова, содержавшегося со мною, сменили Шкаевым. От него узнал я две новости: первая, что японцы ошибкою дали Симонову большой складной нож, и вот каким образом: он имел у себя в кармане в фуфайке матросский ножик, привязанный к петле фуфайки на ремне, что матросы обыкновенно делают, дабы не потерять ножа, когда лазят на мачты; фуфайка его лежала в шлюпке, когда нас захватили, и ныне при раздаче платья отдана ему без осмотра, хотя ремень был весь на виду. Нам крайне удивительно показалось, каким образом любопытные и осторожные японцы пропустили это без замечания и не сняли ремня, а особливо когда мы видели, что они осторожность свою в рассуждении нас столь далеко простирали, что не давали нам ножниц для обрезывания ногтей, и мы должны были просовывать руки сквозь решетку, где караульные обрезали нам ногти; даже иголок не вверяли нам, но работникам приказывали чинить наше платье. Ножу сему я чрезвычайно обрадовался в надежде, что со временем он может быть нам полезен, и при первом случае дал Симонову знать, чтобы он берег его как глаз, а если японцы спросят, зачем ремень был у фуфайки, то сказал бы, что шляпа привязывается к нему, дабы ветром не унесло ее.

Другая же Шкаева новость состояла в том, что караульные разговаривали что-то о нашем отправлении в Матсмай и что прежние наши носилки принесены уже на двор. Весть сию на другой же день поутру подтвердили сами японские чиновники, объявив нам формально, чтоб мы готовились в дорогу. Вечером дали каждому из нас по одному бумажному лакированному плащу, по соломенной шляпе с круглыми полями, по одной паре японских чулок и по паре соломенных лапотков, какие японцы в дороге носят.

26 сентября вечером нас известили, что в следующее утро, если дождя не будет, мы должны отправиться в путь, и с рассветом 27-го числа начали сбираться. Поутру приходили к нам разные городские чиновники прощаться, все делали это церемониально: подойдя к каморке каждого из нас, приказывали переводчику сказать нам учтивым образом, что такие-то чиновники пришли нарочно с нами проститься, что они желают нам здоровья, благополучного пути и счастливого окончания нашему делу.

Между тем нам по поясу повязывали веревки и выводили на двор, где ставили рядом, определяя к каждому из нас по солдату для караула и по работнику держать веревку. Сии приготовления худо соответствовали учтивости, с какою японцы с нами прощались. В другом случае можно было бы принять прощание их за насмешку, но нельзя было думать, чтобы все чиновники города согласились шутить над нами. И действительно, все они к нам приходили, кроме самого градоначальника, притом мы уже начали привыкать к странностям сего народа. Около половины дня мы отправились в путь. Вели нас точно таким же порядком, как и прежде, с той только разностью, что сверх носилок были еще при нас верховые лошади, на которых вместо седел были положены наши одеяла и спальные халаты.

От тюрьмы сажен на сто по улице стоял в строю военный отряд пехоты, мимо которого мы проходили. День был очень теплый и ясный, почему зрителей собралось великое множество; из них многие провожали нас версты три. Конвой наш состоял из одного чиновника, начальствовавшего оным, двенадцати или шестнадцати человек солдат, двух непременных работников и великого числа переменных на станциях людей, которые несли наши носилки, вели лошадей и проч., а сверх того были при нас переводчик Кумаджеро и лекарь Того.

Пробыв пятьдесят дней в заключении, мы лучше согласились идти пешком, нежели ехать, а садились на лошадей тогда только, когда уставали. При сем случае японцы, свернув веревку, закладывали ее к нам за пояс и оставляли нас, но это делали они только в поле, а проезжая селениями, всегда держали за конец оной, так точно, как и в то время, когда мы шли пешком.

От самого Хакодаде мы шли подле берега около всей гавани, а поравнявшись с мысом полуострова, на коем стоит город, поднялись на гору, где была батарея, которая, по-видимому, поставлена с намерением защищать вход в залив, хотя и нимало не соответствовала сей цели как по чрезвычайной вышине горы, где она стоит, так и по большой ширине пролива, составляющего вход.

Японцы провели нас чрез сию батарею и тем немало причинили нам беспокойства и горести. Батарея сия состояла из невысокого земляного бруствера, за которым стояли в барбет три или четыре небольшие медные пушки на двух колесных станках, которые, однако же, сделаны совсем не так, как наши лафеты, а внизу на небольшой площадке лежала на перекладинах восемнадцати– или двадцатичетырехфунтовая чугунная пушка, по-видимому, европейского литья. Надобно думать, что ею так и действуют японцы с перекладин, ибо орудие такой тяжести при первом выстреле изломает станок, сделанный по их образцу.