Записки капитана флота

В

озвратившись в свою темницу, нашли мы ее, к крайнему нашему удивлению, совершенно в другом виде. Непонятно, как скоро японцы делают все, что только захотят. Передние решетки у наших клеток были вынуты до основания и клетки соединены с передним коридором, во всю длину коего успели они настлать пол из досок и покрыть его чистыми новыми матами, так что он представлял длинный, довольно опрятный зал, по коему мы могли прохаживаться все вместе. На очагах кругом сделали обрубы, где поставили для каждого из нас по чайной чашке, а на огне стоял медный чайник с чаем. (У японцев огонь с очага летом и зимой не сходит от утра до вечера. Они беспрестанно сидят около него и курят табак, как мужчины, так и женщины, а на очаге всегда стоит чайник с чаем, ибо чай есть обыкновенное их питье для утоления жажды; когда нет чая, то пьют они теплую воду, холодной же воды никак пить не могут; они даже вино подогретое предпочитают холодному.) Сверх того, для каждого было приготовлено по курительной трубке и по кошельку с табаком; вместо рыбьего жира горели свечи.

Мы крайне удивились такой нечаянной и скорой перемене. Лишь только мы пришли в свое жилище, явились некоторые из чиновников со своими детьми. Они нас поздравляли, сели вместе с нами к огню, курили табак и разговаривали, словом сказать, теперь они обходились с нами не так, как с узниками, но как с гостями. Ужин подали нам не просто в чашках, как прежде, но на подносах, по японскому обыкновению. Посуда вся была новая, и для нас троих лучшего разбора, нежели для прочих; кушанье же было для всех одинаково, только несравненно лучше прежнего, и сагу не разносили чашечками по порциям, как то прежде бывало, но поставили перед нами, как у нас ставится вино.

Такая чрезвычайная перемена нас тем более обрадовала, что возродила в нас большую надежду увидеть еще свое отечество, и ночь сия была еще первая во все время нашего плена, в которую мы спали довольно покойно.

На другой и на третий день мы также были очень покойны и веселы, считая возвращение свое в Россию не только возможным или вероятным, но почти верным. Однако же радость наша не была продолжительна: новые происшествия опять вселили в нас подозрение в искренности японцев, и хотя изъявленная ими радость при перемене нашего состояния и поздравления их нимало не походили по наружности на притворство, но мы рассуждали, что японцы для собственных своих выгод дорого ценят жизнь нашу, и потому для сохранения оной им нет ничего невозможного. Такой хитрый, проницательный и тонкий народ может играть всякую роль, какую хочет, и немудрено, что все видимое нами есть только комедия.

Вот что подало нам причину сомневаться в их искренности. Во-первых, содержание наше столом они тотчас свели на прежнее, так что, кроме посуды, ни в чем не было никакой разности, и свечек нам давать не стали, а употребляли рыбий жир. Важнее же всего было то, что снятые с нас веревки караульные наши принесли и опять повесили в том же месте, где они прежде обыкновенно висели. Во-вторых, еще до последней перемены мы слышали, что кунаширский начальник, нас обманувший, помощник его и чиновник, давший нам письмо на Итурупе, приехали в Матсмай, но ныне буньиос решился призвать Алексея к себе в их присутствии и спрашивать его опять, каким образом курильцы обманули японцев, сказав, будто они посланы русскими, и точно ли это правда; причина же сему была та, что они объявили это сперва помянутым кунаширским чиновникам.

Из сего следовало, что дело наше буньиос не полагал совершенно конченным; Алексей же, возвратившись из замка, сказывал, что губернатор стращал его смертною казнью за перемену прежнего своего показания, но Алексей был тверд, сказал, что смерти он не боится и готов умереть за правду, почему губернатор, обратив угрозы свои в шутку, советовал ему быть покойным и не думать о том, что он говорит. С тем и отпустил Алексея, сказав, что через несколько времени опять его призовет. В-третьих, Кумаджеро привел к нам молодого человека лет двадцати пяти по имени Мураками-Теске и сказал, что буньиосу угодно, дабы мы учили его по-русски для того, чтобы они вместе могли проверить перевод нашего дела, которого теперь японское правительство не может признать действительным, потому что переводил один переводчик, а не два. Но когда мы спросили, что же значило объявление буньиоса, что он показанию нашему верит и вследствие сего облегчает нашу участь и обещает доставить нам свободу, то он отвечал, что буньиос объявил собственные свои мысли, но для правительства нужно, чтобы означенная бумага была переведена двумя переводчиками.