Записки Мальте Лауридса Бригге

Другой Николай Кузьмич, на жестком диванчике, счастливчик, покуда ничуть не глядел гордецом; видно было, что он не утратит благоразумия. В самом деле, он ничего решительно не стал изменять в скромнейшем своем и правильном образе жизни, а по воскресеньям теперь приводил он в порядок счета. Но уже недели через две он заметил, что страшно растратился. «Надо быть экономнее», — сказал он себе. Он вставал теперь раньше, впопыхах умывался, пил чай на ходу, вприпрыжку устремлялся в присутствие и являлся до времени. На всем экономил он чуточку времени. Но к воскресенью сбереженья таяли. И он понял, что его провели. «Не надо мне было размениваться, — подумал он. — Как бы надолго хватило чудесного, круглого, целого года! А эта проклятая мелочь расходится неизвестно куда». И вот в один ужасный вечер он сидел на своем диванчике и ждал господина в шубе, с которого намеревался стребовать остатнее время. Он запрет дверь на засов, он его не отпустит, покуда тот не расплатится. «Ассигнациями, — он скажет ему. — И благоволите десятками». Четыре бумажки по десять лет и одну — в пять, а разницу, черт с ним, пускай оставляет себе! Да, пускай он подавится разницей, лишь бы все сошло гладко. Сам не свой, он сидел на диванчике, ожидая; господин же в шубе к нему не явился. И хотя он, Николай Кузьмич, всего несколько недель назад воображал себя с легкостью вот на этом диванчике, теперь на нем в самом деле сидя, он не мог и вообразить Николая Кузьмича — господина в мехах, благодетеля. Бог его знает, куда он подевался; может быть, его выследили и упрятали за решетку. Уж конечно, не одного Николая Кузьмича он подвел. Такие проходимцы играют по-крупному.

Он сообразил, что есть, верно, государственное заведение, вроде Временного Банка, где можно поменять хоть часть своих жалких секунд. Ведь они как-никак не фальшивые. О подобных заведениях он не слыхал, но не сомневался, что можно что-то такое отыскать в справочной книге под литерой «В». Впрочем, он, возможно, называется, Банк Времени, и тогда, стало быть, смотреть следует под литерой «Б». На худой конец, можно попытать и литеру «Г», ведь заведение может называться и Государственным Банком; дело как-никак ведь нешуточное.

Впоследствии Николай Кузьмич всегда уверял, что хотя на душе у него, понятное дело, кошки скребли, он капли в рот не брал в тот памятный вечер. И был, соответственно, трезв как стеклышко, когда произошло нижеследующее. Возможно, Николай Кузьмич и вздремнул в уголку дивана — вещь натуральная. Сперва этот коротенький сон даже очень его подкрепил. «И что я все вожусь с цифрами, — решил он. — Я же ничего в них не смыслю. Да и вообще с ними незачем слишком носиться. Это ведь так себе, государственная условность, для поддержания порядка введенная. Их никто и в глаза-то не видывал, иначе как на бумаге. Мыслимое ли дело, к примеру, повстречать семерку или, скажем, двадцатку где-нибудь в обществе? Даже и думать нечего. Вот и произошла эта несуразная путаница: время — деньги, словно одно от другого неотделимо». Тут Николай Кузьмич чуть не расхохотался. Ловко же он углядел подвох, и вовремя, главное — вовремя. Теперь-то пойдет все по-новому. С этим временем, конечно, впрямь выходит вещь неприятная, но разве и для других не делится оно на секунды, далее если они ни о чем не подозревают?

Николай Кузьмич испытал, пожалуй, некоторое злорадство. «А пусть их…» — уже думал он, но тут произошло кое-что необычное. Чем-то повеяло ему в лицо; дохнуло за уши; подуло на руки. Он раскрыл глаза. Окно было заперто. И, сидя в темной комнате с широко раскрытыми глазами, он вдруг понял, что это мимо проходит само время. Он узнавал их, крохотные секундочки, равнодушные, все как одна, но быстрые, но быстрые. Бог их знает, чего еще можно от них ожидать! И чтоб такое приключилось именно с ним, когда он малейшего ветерочка боится! Неужто же так ему теперь и сидеть на сквозняке — всю жизнь? Он представил себе неминуемый насморк и пришел в негодование. Он вскочил. Но неожиданности еще не кончились. Под ногами у себя он тоже ощутил шевеление, и не простое какое-нибудь, а сложное, вроде эдакого странного колыхания, что ли. Он застыл от ужаса. Господи, неужели же это земля? Ну да, она ведь действительно вертится. Про это и в школе еще говорили; потом это как-то забылось; об этом распространяться не принято. Но теперь вот он стал восприимчив до крайности и все замечает. Интересно, другие — они замечают? Возможно, кое-кто замечает, только вида они не показывают. Возможно, им это все нипочем. А он, Николай Кузьмич, исключительно тонко чувствителен; он и конки-то избегает. Качаясь, он прошелся по комнате, как по корабельной палубе, то и дело хватаясь за стены. В довершение бед что-то смутно ему вспоминалось про наклонность земной оси. Нет, это, ей-богу, уж слишком! Его тошнило. Лежать и не двигаться — так когда-то он где-то читал. И с тех пор Николай Кузьмич не поднимался с постели.