Записки о большевистской революции

Я с тревогой жду, какое решение примут союзнические правительства, получив известие о подписании временного русско-германского перемирия. Если, как мне этого хочется, разрыва отношений или отзыва послов, пусть и завуалированного, не последует, надеюсь, что мы решимся, наконец, сменить выжидательную позицию и начать переговоры, по крайней мере неофициальные, со Смольным. На мой взгляд, долг представителей союзников, которые не захотели или не смогли предупредить и предвидеть катастрофу, — отчаянно, до конца бороться за то, чтобы отстоять интересы Антанты в той мере, в какой это еще возможно. Судя по моим последним беседам с Лениным и Троцким, надеяться на многое уже не приходится. Но как бы то ни было, — и что бы об этом ни думали те, кто после таких уроков, столь жестоких для них и опасных для союзников, все еще отказываются смотреть на вещи реально, — предварительные переговоры о перемирии, видно, уже начались. Верховное германское командование, таким образом, склоняется к переговорам, что, впрочем, не означает, что оно настроено заключить перемирие.

Было бы безумием, на мой взгляд, пока мы еще здесь, пока мы не отозваны нашими правительствами и не изгнаны большевиками, которые относятся к нам все хуже, пассивно и молчаливо наблюдать за начинающейся трагедией.

Повторяю, большевики негодуют по поводу того, что они считают недопустимым вмешательством в их внутренние дела. Телеграмма Клемансо рассматривается как воззвание иностранной державы к русскому командованию и войскам с целью спровоцировать неповиновение приказам Совета Народных Комиссаров. Ограничусь одним примером, характеризующим подобные настроения. Вчера Троцкий заявил мне о своем намерении арестовать господина Бьюкенена^{68}

, который (у него как будто есть доказательства) не прекращает впрямую поддерживать контрреволюционеров Каледина, Савинкова и др., а также будто бы целенаправленно, путем перечисления средств, помогал созданию Комитета общественного спасения, центра по борьбе против большевизма. Я, как мне кажется, убедил его в нежелательности такого шага в тот момент, когда посольства склоняются начать переговоры.

Очевидно, что нам необходимо, если мы останемся здесь, постараться быть в числе советников при Смольном. Это единственный оставшийся нам способ либо ускорить русско-германские переговоры, либо привести их к минимально невыгодным результатам. Но наша дипломатия должна понять, — а это трудно, — что времени больше не осталось и что нельзя в тишине и бездеятельности дожидаться инструкций, которые неминуемо будут отражением отправленных отсюда панических сводок, скорее всего трехнедельной давности. Что до меня, то я решительно открыто говорю начальству, что я об этом думаю. Представляю, что не всем по вкусу моя позиция, но я пожертвовал своим личным спокойствием. На карту поставлены интересы Франции, и промедление смерти подобно.

Генерал, которого вряд ли можно заподозрить в симпатии к марксистам, склоняется, похоже, к неофициальным переговорам. Похоже, он не сторонник милой для некоторых посольств политики наибольшего зла, плоды которой пожинают в настоящий момент Россия и Антанта. Что касается, собственно, предварительных переговоров о возможном теперь заключении перемирия, то я посылаю с письмом набросанную наспех и несовершенную схему позиций, которую, как частное лицо, разработал вместе с Троцким. Не питаю ни малейших иллюзий о результате этих бесед, которым не хватает веса, поскольку они не могут считаться даже неофициальными. Тем не менее я не прекращаю их, так как считаю, что нужно, не теряя надежды, бороться, чтобы добиться какого-то улучшения в складывающейся для нас ситуации. Веду кошмарный образ жизни. Вокруг меня с утра до вечера происходит слишком много событий, чтобы хватало времени хотя бы для того, чтобы подвести итог дню.

Петроград, 17(30) нояб.

Дорогой друг,

Опасаясь, что будет принято решение о разрыве отношений, против чего я борюсь изо всех сил, я решил направить вчера следующую депешу, адресованную одновременно Альберу Тома и Лушеру: