Записки о французской революции 1848 года

Так как демонстрация национальной гвардии была направлена против Роллена, то демонстрация работников и народа должна была выразить [народное] одобрение ему и осуждение Ламартина. Вдобавок первая демонстрация имела вид порядка, точно такой же характер положено было сообщить второй. Первая шла в рядах – положено было идти в рядах, первая была без оружия – положено было выйти без оружия, только первая состояла, говорят, из 10 или 12, а вторая должна была состоять из 100 тысяч. Начальники распустили нарочно слух, что будет 200 тысяч, между тем как и число 100 еще весьма сомнительно и по глазному обзору, мне кажется, что в демонстрации участвовала половина этого числа, что, уже думаю, очень [достойно] почтенно. Начальники клубов и поверенные от разных ремесел приготовились к этой демонстрации уже давно, с первых минут волнения, произведенного Ролленовским циркуляром. К ним еще присоединился сам префект полиции Коссидьер, принадлежавший к партии «Реформы» и потом, посредством своих агентов, устроил почти военный порядок в этом огромном шествии. С помощью их 17 числа увидели мы истинно необычайное зрелище. Массы народа в блузах и сюртуках со знаменами корпораций, правильными рядами потянулись около 12 часов из Елисейских полей, где был сбор, к Ратуше. Я видел одну отдельную группу на Палерояльной площади, крайне любопытную. Все люди несли лопаты, заступы, колья, ломы – все инструменты для составления баррикад, а сзади их старики везли пустые тележки для перевозку насыпи и камней. Это были сами баррикады, явившиеся к Правительству. Впрочем, цельная сплошная масса тянулась по набережной к Ратуше, отворяя по пути все лавки, которые запирались при их приближении, объявляя с негодованием, что они собрались не для грабежа. В некоторых рядах кричали: «vive les boutiques ouvertes» [51] . Коссидьер и зачинщики имели предосторожность помещать в рядах людей, знакомых друг другу, и предписывать им взаимную полицию. В [два] час площадь перед Ратушей была загромождена народом, выстроившимся вокруг нее со своими знаменами, в числе которых было знамя и депутация ирландских попов, здесь воспитывавшихся. Остальные стояли по набережной [в два ряда]. Крики: «Vive Ledru-Rollin! Vive la circulaire révolutionnaire!» [52] не умолкали. Множество эпизодов в этой массе делало ее каким-то действующим лицом, несмотря на неподвижность ее. Я видел, например, женщину с ребенком, показывающуюся в окнах Ратуши: это был восторг неописанный, и всякий раз, как ребенок, смотря на эту грозную толпу, бил ручонками и начинал прыгать – шапки летели кверху, и [радость] тысячи людей трепетали от удовольствия. В два часа [отворилась дверь] впустили депутацию к Правительству, и тут же Жерар и Кабет представили свои требования от самого народа. Луи Блан ответил хорошо: «Не заставляйте нас, – сказал он, – издавать декрет под угрозой народа. Величие Правительства, величие народа, которого он выражает, может быть оскорблено этим: мы готовы умереть не за себя, мы – ничто без народа, но именно за вас, за спасение этого достоинства [которое есть достоинство народа]. Помните, в эту минуту вся Франция, вся Европа устремляет на нас глаза». [Кабет был всех умереннее и, высказав свои требования, предложил тотчас же удалиться.] Ледрю-Роллен тоже исполнил свой долг: он твердо объявил, несмотря на приманку этого триумфа, для него устроенного, что отложить выборы в Национальное собрание не может Правительство, не узнав прежде мнения всей Франции. Кабет был всех умереннее: высказав свои требования он предложил тотчас же удалиться для предоставления свободного рассуждения Правительству. Раздались крики: «oui, oui, non, non!» [53] Собрие тогда потребовал разъяснения: имеет ли Правительство нужное единство (: намекая на осуждение Ламартином циркуляра) и все ли члены его одобряют циркуляр м<инистр>а внутренних дел. Это дало Ламартину возможность сказать одну из превосходнейших и благороднейших речей. Еще накануне друзья говорили ему, что наступает для него тяжелый день. Он отвечал хладнокровно: «Я пожертвовал для Республики жизнью, я знал на что иду». [Сказав несколько превосходных слов о независимости, нужной Правительству, он] «Messieurs, – сказал он, – j\'ai été interpellé par mon nom. Je relève mon nom et je demande à parler aussi…» [54]

Потом, возобновляя вопрос о деллибрации Правительства, он выразился так: «Que pourrions-nous opposer? Rien qu\'une seule chose: votre raison même! Cette puissance de la raison générale qui se place toute ici entre vous et nous, qui nous inspire et qui vous arrête devant nous! C\'est cette force morale invisible et cependant toute puissante qui nous rend calmes nous-mêmes, indépendants, et dignes en face de cette masse qui entoure ce palais du peuple défendu par la seule inviolabilité…» [55]