Записки одессита. Часть первая. Оккупация и после

Женщины побежали к подруге, а муж еще долго висел на перилах, как половая тряпка, «сохнул», как недостиранное белье… Повисев немного, Николай неуверенной походкой пошел вниз.

Он успел привыкнуть к своей Макароне, знал ее лучше, чем себя. Одновременно любил, ненавидел, ревновал… Как можно приходить к ней после такого конвейера? Машка и его встречала так, как будто кроме него никого не знала. Убивать он жену не хотел, но проучить бы надо… В который раз?!

На другой день Коле пришлось долго ждать там же, пока последний румынский солдат отпраздновал «собачью свадьбу». Ожидать и выслеживать — обычная работа чекиста, но сейчас предстояло провести операцию личного характера… Он тихо вошел в комнату растрепанной уставшей жены, и, не позволив ей отдохнуть, «стал Колька с Муркой долго говорить».

Задушил он супругу и зачем-то подвесил ее, голую, вместо люстры.

Похоронили Шикель-макарону незаметно. Никто ничего не организовывал. На каруце из мэрии приехала бригада, собирающая мертвецов по городу и снимающая повешенных, отвисевших длительное время на ветках деревьев. С размаха бросили Макарону на почерневшие тела, и уехали…

Румынские солдаты и офицеры еще много дней и ночей стучали по два раза в дверь, потому, что дореволюционные звонки с надписью «Прошу крутить» пролетарии сломали задолго до войны, а жители коммун назначили условный стук по количеству раз на каждого соседа.

Кто-то из жильцов попросил грамотного солдата написать по-румынски «Просим по два раза не стучать: ваша подруга переселилась в мир иной». Эти каракули долго висели на двери коммунальной квартиры второго этажа. Постепенно надобность в сообщении пропала и кто-то сорвал записку.

Муж Шиель-макароны после войны домой не вернулся — наверное где-то погиб. В его большой комнате с балконом после оккупации поселилась еврейская семья с сынишкой Эдиком, который носил в кармане много мелочи, звенящей при каждом его шаге. Мне это нравилось, и я мечтал, что, когда вырасту, тоже буду носить в кармане много мелких денег.

Ланжерон

Плавать мы научились быстро без посторонней помощи, но далеко заплывать не рисковали. Плавали вдоль берега, а загорали чаще на камнях, они были горячими и остывали медленнее, чем песок.

Домой с пляжа шли уставшими, очень голодными, но не спеша. Заходили в гущу деревьев, лазили по ним. Однажды Ленька влез на дерево и когда спрыгивал с ветки, зацепился трусами за сучок (кроме трусов мы летом ничего не носили). Они были ветхими, разлезлись в лапшу, а по городу ходить совсем голым даже тогда не было принято. Ленька всю дорогу удерживал две половинки трусов обоими руками, отчего походка его стала очень оригинальной.

Проживал я с мамой, папой и сестрой Диной в восемнадцатиметровой комнате. Отец чинил обувь, мама торговала, как могла, сестра приторговывала папиросами. Их «бизнес» особой прибыли не приносил, однако без него мы были обречены на голодную смерть.

Позже я узнал, что отец после окончания Одесского института народного хозяйства работал до 1937 года директором банка в Макеевке. Все, имеющие высшее образование, (особенно в шахтерских центрах) находились под постоянным присмотром НКВД. Он, возможно, о чем-то имел неосторожность высказаться, и как большинство «сильно умных» в 1937 году был исключен из партии, но еще не был арестован, когда мама, беременная мною, упросила начальство отдать ей больного мужа (отец очень переживал исключение из партии и ожидал снятия с должности, оттого заболел сердечной недостаточностью и аритмией). В Одессе он устроился начальником планового отдела на канатный завод, где и работал до начала войны.

Мама иногда заходила к нему на работу и разговаривала с работницами ПЭО, которые ей рассказывали, что с Семеном Ивановичем невозможно говорить ни на какие темы, кроме как о детях и жене. Охоту обсуждать другие вопросы ему, очевидно, основательно отбили в городе Макеевка. Он вообще, как говорят, «не высовывался» и не проявлял никакой инициативы. В беседах с мамой он неоднократно говорил о том, что жалеет об окончании института.

Отец был умным, волевым, но надломленным большевиками человеком. Как личную трагедию он переживал отступление наших войск до Сталинграда и говорил маме: теперь начнется наше наступление. В этом он не ошибся.

* * *

Летние пляжи города были пустынными и тихими. На берегу звучал только легкий рокот волн, а в штиль и его не было слышно. Пацаны, пришедшие на пляж, тоже не шумели, их можно было пересчитать по пальцам. Такой чистой воды в море никогда не было. Дно просматривалось так четко, что видны были лапки рачков, глаза тюльки и мелких крабиков. Кроме крабиков, поймать что-либо нам не удавалось, рачки и тюльки нас видели, а опыта выживания у них было гораздо больше…

Взрослые мужчины, если они не имели специальных оккупационных документов, старались ходить по городу как можно меньше.

В верхней части склона маячили вооруженные румынские солдаты. Нам они не мешали.