Записки одессита. Часть вторая. Послеоккупационный период

Село назвали видимо давно, при царе. Когда я жил в нем, никакого соответствия названия Больше-Коровино виду этих животных не было. Коровы, перезимовавшие в колхозных условиях Рязанщины, походили на скелеты, обтянутые свалявшейся коричневой шерстью с плешинами. Стоять на ногах они не могли, и ложились на землю сразу после того, как их выгоняли из грязных коровников. Ноги, передние и задние, они как-то странно отбрасывали (а может, они сами так раскидывались) в стороны от туловища. Скорее, это были уже не ноги, а кости и жилы, оставшиеся от них. Бедная скотина губами старалась дотянуться к едва пробившейся травке. Жители села к такому состоянию животных привыкли, и их не жалели. Их и самих никто не жалел.

Не лучше содержались и свиньи. Как-то ранним утром я проходил мимо перепаханного поля, в центре которого стояло большое корыто. Туда свинарка несла два ведра каких-то помоев. Недалеко от меня рыло землю стадо длинномордых свиней, похожих больше не захудалых собак со стоячими ушами. То, что это были все-таки свиньи, можно было определить только по большим пятакам в передней части морды.

Они рыли землю с остервенением, стремясь что-нибудь выкопать съестное, но у них, очевидно, ничего не получалось. Когда свинарка стала выливать помои в корыто, уши этих зверей повернулись в ее сторону на звук. Свиньи как по команде кинулись бежать к запеленгованной цели. Свинарка бросила одно ведро в корыто, и с другим, пустым, побежала в противоположную сторону поля быстрее спортсменов-рекордсменов.

Стадо свиней выбрасывало задние лапы впереди своих пятачков, а передние ноги загребали землю с немыслимой скоростью. Облако пыли скрыло их от меня. Свинарка бежала вдалеке стремительно и молча. Свиньи достигли корыта, сразу его перевернули, и стали рыть землю на том месте, где оно стояло. Ведро металось между ними как футбольный мяч и громко звенело. Стало понятно: замешкайся женщина, ей бы угрожала смертельная опасность.

Такую породу свиней я видел в первые. Как сталинским селекционерам удалось ее вывести, ни в каких газетах не писали. Загадка, как колхозам удавалось сдавать государству столько мяса, осталась для меня неразгаданной. Впрочем, в этом селе никто не был жирным, даже председатель. Наверное, и мясо, отправляемое в Москву, считалось диетическим.

В колхозе одинаково относились к животным и к колхозникам. Бригадиры каждое утро обходили дома своих подопечных и стучали им в окна, мешая спать. Долго уговаривали людей выходить на работу, но те не спешили идти зарабатывать свои 20 копеек старыми за трудодень.

Бригадирам стало сложно работать после ХХ съезда КПСС. Старые методы запугивания и арестов уже не применялись, а других не успели придумать. Хоть плачь… А бывшие зэки с похмелья отгоняли матом своих начальников от окон. Каково было выслушивать жалобы бригадиров председателю колхоза? Злился он на партию, правительство, и лично на Никиту Сергеевича. Но не выходить же ему из партии — без нее бывший начальник зоны-концлагеря себя не представлял никем.

Молодые ребята из армии в село не возвращались, девушки стремились выйти замуж за городских или вербовались на любые «стройки коммунизма», только бы выбраться из того «колхозного рая», в котором они жили.

Никита Сергеевич предлагал первому секретарю рязанского обкома Ларионову перейти на работу в ЦК КПСС, чтобы передать передовой опыт избавления от лишнего мяса и молока всем остальным областям, но тот отказался. Он успел отобрать у крестьян почти весь лично им принадлежавший скот. Если кто-то отказывался отдавать свою корову, ему не выделяли корма даже для выращивания молодняка. Когда я приехал в ставившую всесоюзные рекорды по сдаче мяса Рязанщину, вывозить из области было уже нечего. Вскоре секретарь Ларионов застрелился.

По определенным дням недели проводились районные планерки, на которых руководство опрашивало председателей об их успехах и пожеланиях. Председатель нашего колхоза «Правда» на одной из таких планерок попросил, чтобы ему помогли силосом. Ему разрешили вскрыть свои силосные ямы, о консервации которых он докладывал осенью. Мотористы, присутствующие при этом, рассмеялись — никаких запасов никогда не было.

В один из дней, в обед я проходил через центр села и возле клуба увидел толпу колхозников. Рядом стояли ящики с водкой. Закуску не продавали. В клубе проходили «перевыборы» председателей колхоза и сельсовета.

Возле деревянного стола стояла буфетчица с тетрадкой, делая пометки в длинном списке. Она выдавала труженикам под роспись водку, заработанную ими в течение года. Редко кто получал две бутылки по 28 р.70 коп. Пили мужчины и женщины долго, обстоятельно. Смеялись. Потом их стали загонять в клуб, где им предстояло дважды поднять руки. Затем позволялось продолжить пиршество.

Бывшие зэка не выступали и не упорствовали, бережно прижимали к груди принесенный с собою черный хлеб, похожий на тот, который продавали в Одессе до 1947 года, а возможно, что и на блокадный ленинградский. Но для приготовления кислого кваса он подходил идеально.