Записки отчаяния

Музыка в баре была разной. Как и посетители этого заведения. Иногда здесь играла музыка Джо Кокера, иногда симфонии Брамса и даже Стравинского. На выходных в основном включали альтернативный рок или, так называемый, industrial-rock. Я бывал в этом месте редко,но не настолько,чтобы не заметить хотя бы одного завсегдатая. Но, на мое удивление, каждый раз приходили разные люди, по-разному одетые и с разным настроением. «Здесь не грех выпить и подраться» – уверял меня бармен, заметив на моем лице скучающую мину. Сам бармен излучал слишком наигранную улыбку, будто всю кожу с лица ему собрали на затылке, отчего его рот казался страшно растянутым. Я спокойно продолжал потягивать свой виски, который никак не шел с музыкой этого вечера. Это был симбиоз электронной музыки и невнятной безвкусной речи, от которой зудело в ушах. Я допил виски и стал посасывать лед из бокала, который пропитался вкусом и ароматом виски, как рядом со мной оказался мужчина среднего роста, одетый в дорогой костюм. От него разило 42-ым Фаренгейтом и таким отчетливым чувством счастья, которое визуально в нашем мире может показаться сумасшествием или злорадной насмешкой. Сам он заказал себе пиво. Пил его и рассказывал, не обращаясь ни ко мне, ни к бармену, в пространство, историю о глухонемом мальчишке, мечтавшем когда-нибудь воспользоваться обычным телефоном. Этот шестилетний мальчик в детстве наблюдал за мамой, как та подходила к висевшему на стене телефоне, снимала трубку и, беззвучно для мальчика, испытывала уйму разнообразных эмоций, который мальчик пытался разгадать и определить. Мальчик изо дня в день видел, как эта штука (телефон),пробуждает в человеке эмоции, выражавшиеся на лице. Он только наблюдал за телефоном со стороны. Эта неизвестность так его завораживала, что он уже сам себя стал заставлять не подходить слишком близко к телефону, чтобы не воспользоваться им. Мальчик чувствовал, что его ждет сильное разочарование, но не мог для себя объяснить это чувство. И однажды он не был в силах сдержаться и взял телефон, как берут ювелиры драгоценные изделия, – очень аккуратно, нежно, рассматривая каждую малейшую деталь и царапинку на предмете. И какого же было его разочарование, когда, поднеся трубку к уху, он не услышал ничего.

                        ***

Вокзал был, как всегда забит людьми. Тот короткий промежуток времени, в котором можно заметить пустующий вокзал, проглядывается очень редко и лишь в моменты, когда прибывающие поезда еще в дороге, а до отправляющихся еще уйма времени. Но я шел как раз в то время, когда мир был похож на бесконечно работающую утробу, выпускавшую все новых и новых людей, ничем не отличающихся от других. Таких же серых, таких же стереотипных, подогнанных, как под трафарет. Люди шли мне навстречу, толкались, спешили куда-то. Я не успевал охватить взглядом хотя бы одну фигуру. Все перемешивалось в одном потоке. В потоке, где не чувствуется ни время, ни люди, ни жизнь. У входа играл мужчина средних лет на скрипке. Я остановился послушать. Он старался играть пятую симфонию Густава Маллера, но ему это не очень удавалось. Хотя было заметно, что играл он с чувством. Воздух стоял ниже обычного. Наверное, снова был произведен несанкционированный выброс заводских шлаков в воздух. Очень много людей в толпе покуривали свои сигареты. Кто-то курил, чтобы избавиться от стресса, кто-то, чтобы просто убить время, а кто-то уже по привычке. Вечер окутан дымом и смогом. Что может быть лучше? Я спустился в подземный переход, где еще доносилась музыка игры скрипача. Люди продолжали идти. Им не было конца. А жизнь шла своим чередом, вроде бы и без моего участия. Такое мое состояние Лев Толстой называл «душевной трусостью». От этих мыслей, моей трусливой душе ни стало хуже, и ни стало лучше. Я вышел на перрон, где меня встретил промозглый ветер, который сквозил по железнодорожным путям, как призрак давно ушедших поездов… Пара тлеющих окурков скрылись с перрона под порывом ветра на крупный железнодорожный гравий, и тихо себе продолжали тлеть… На перроне людей практически не было. Кое-где стояли одиночки со своим тяжелым багажом, ожидая то ли поезд, то ли тележку для груза. Я оглянулся вокруг себя. Со мной не было никакого багажа. Я скорее сам был багажом. По сути, в свой путь мне нечего было везти, кроме моего тела и, возможно, еще чего-то, что такое же невидимое и легкое, как ветер. И чем-то схожее с призраком давно ушедших поездов…

                        ***