Записки простодушного

Рыбачили, естественно, в дальней части пруда, подальше от города (часа полтора-два хорошей гребли), так что вставать приходилось часа в два ночи (вот уж поистине: охота — пуще неволи). Ездили на рыбалку обычно втроем: Володя Калинин, Витя Богатырев и я. Один гребет, другой кормовым веслом направляет лодку, третий — отдыхает. А потом менялись ролями.

Плывем под яркими звездами, с трудом различая далекий Шарканский мыс, горланим песни. А вот уже светает, вон Климкин мыс, а за ним — Черный, конечная точка пути. Ловили на удочку, рыбы было мало, в основном окуни, и довольно мелкие. Окуни покрупнее, грамм по 100–200 (мы уважительно называли их «лапоть»), попадались очень редко. Я был слишком азартен, волновался, дергал удочку то слишком рано, то с опозданием и потому неизменно ловил меньше, чем мои более спокойные и хладнокровные товарищи.

А вот и возвращаться пора. Усталые, сонные гоним тяжелую лодку через громадный пруд (тут уж не до песен!), потом разбредаемся по домам. Даже есть не хочется, падаю на постель, в глазах — зеленоватые волночки, пляшущий в них поплавок. Думаешь: «Нет, не пойду больше!» А через неделю снова неодолимо тянет на рыбалку.

Отвлекусь. Рыбная ловля, это что — атавизм, пережитки охотничьих инстинктов: поймать, убить, сожрать? Анализируя свои ощущения, не могу полностью этого отрицать, это есть. Но главное не эти древние инстинкты, а чисто современное желание переключиться, уйти на время от сложностей жизни. Сидишь в лодочке среди камышей и кувшинок, перед тобой поплавок, и мозг твой отключился от всех забот и тягостных раздумий, он не спит, он напряжен, но это — здоровое напряжение, направленное целиком на это вот гусиное перышко, которое упорно стоит в воде без движения. Но вот оно чуть дрогнуло, и вместе с ним дрогнуло что-то в тебе. Еще толчок… Клюет! А тут и совсем уж не до «тягостных раздумий»!..

ПТИЧКА

Однажды зимой дядя Афоня подарил нам садок и клетку для ловли птиц. На следующее же утро мы насыпали в нее зерна и повесили на перекладине сарая. Сижу перед окном, учу уроки, но смотрю не столько в учебник геометрии, сколько в окно, на клетку. Ветер ее покачивает, снежком с крыши обдает, птички вокруг летают, даже на клетку садятся, но ни одна не садится на откинутую на пружине дверцу клетки.

Но вот наконец одна неосторожная синичка зацепила предательскую дверцу и забилась в тесной клетке. С бьющимся сердцем, в одной рубашке выскочил я во двор, принес клетку домой. Мы с братьями пересадили синичку в садок, щедро насыпали ей зерна, налили водички, весь вечер ею любовались.

Проснувшись утром, первым делом побежали к клетке. А на дне вместо неугомонной, порхающей птички — маленький пушистый, уже твердый, желтовато-серый комочек… Мы со слезами похоронили синичку под крышей сарая и в тот же день убрали клетку и садок на чердак. И никто из нас никогда больше не ловил птиц.

ОПАСНЫЕ ИГРЫ

Опасности подстерегали повсюду, часто с неожиданной стороны.

Память сохранила несколько эпизодов, каждый из которых мог закончиться для меня или моих братьев трагически.

Сива. Сива — приток Камы, протекающий километрах в трех-четырех от города. (Ва у угро-финнов, коренных жителей этих мест, значит «вода», и многие названия рек в наших местах включают этот элемент: Колва, Сылва, Лысьва, Косьва, Обва.)

Сива — река не такая уж широкая, но очень быстрая (плыть против течения даже и не пытайся) и очень коварная: есть места, где «курица вброд перейдет», а есть омуты и водовороты. Эта-то река и была нашей колыбелью. И купались там, и рыбу ловили. И сколько же людей, не только детей, но и взрослых, утонуло в этой колыбели! Тонул в ней и я. Было мне лет пять. Дети постарше (лет по 10–11) вместе со мной переходили Сиву. Они делали всё грамотно: переходили с галечника (низкого берега) наискось на галечник на противоположном берегу, но я попал в яму и, не мешкая, пошел на дно. Хорошо помню тогдашние мои ощущения. Они, как ни странно, не были мучительны: лежишь на песчаном дне, в воде солнечные зайчики и какие-то колокольчики в ушах…

И вот уже испуганные сестры Тайка и Нюрка тащат меня на берег.

Лошади, коровы. «Не подходи к лошади сзади, а к корове спереди!» — учили нас сызмальства. Но я не помню, чтобы лягались лошади, эти могучие и удивительно кроткие животные.

Да и из коров я помню только одну бодучую — Машку, корову моих дедушки и бабушки. Дед и бабка ее недолюбливали (неудойная!), а мы уважали — за буйный прав, за острые рога, которые она, не задумываясь, пускала в ход. Уважали, но и подразнить любили. Заметив, что Машка стоит в задней части скотного двора, кто-нибудь из нас выбегал во двор, подбегал к Машке (кто ближе?) и, увидев, как Машка наставляет рога, опрометью бежал к спасительной двери на скотный двор, захлопывал ее за собой. И как же приятно было слышать, когда рога свирепой Машки вонзаются не в твою юную попку, а в толстую древесину двери!

Могу ли я после этого осуждать испанских мальчишек, бегущих накануне корриды перед разъяренными быками?