Записки ровесника

Когда меня демобилизовали, мы с мамой решили приобрести на мое выходное офицерское пособие пишущую машинку — ту самую, на которой я перепечатываю теперь эту рукопись, — чтобы прирабатывать по вечерам. О том, чтобы прожить на мамину и нянину зарплаты да на мою стипендию мы и не мечтали — жизнь шла вроде мирная, но по инерции еще и блокадная немного. Всю войну мама и няня сажали на дальнем краю Новой Деревни картошку — у многих были такие огородики, — теперь место мамы занял я.

От нашего огорода было больше километра до трамвайного кольца, и, когда мы с няней отправлялись собирать урожай, я прихватывал с собой старенький велосипед; купленный по случаю, он выделялся среди своих собратьев огромной красной рамой, заводская марка на ней была намертво замазана краской.

На эту раму мы грузили два мешка картошки — больше обычно собрать и не удавалось, — и я вел велосипед до трамвая, а няня шла рядом. Затем я грузил мешки на переднюю площадку прицепного вагона, подсаживал туда же мою старушку, а сам мчался на велосипеде, через весь Кировский проспект и Кировский мост к остановке, ближайшей к нашему дому. Я должен был непременно доехать туда раньше трамвая, принять из вагона мешки и, снова на раме, довезти их до парадной.

Няня очень гордилась этим придуманным нами, почти бесплатным способом доставки картофеля, а также тем, что я всегда успевал обогнать трамвай. Это было не так уж трудно, но няня привыкла радоваться  к а ж д о м у  моему успеху: масштабов в этом вопросе для нее не существовало.

Быт налаживался медленно и сложно, но я был молод, с упоением учился, жил насыщенной духовной жизнью, и всё остальное было для меня второстепенным.

Футболистам, волейболистам да и многим истинным болельщикам отлично известно, что такое крученый мяч. Ты посылаешь мячик в воздух, скажем, при подаче и подкручиваешь его в надежде, что, изменив в воздухе свое первоначальное направление, он обманет соперников и приземлится вовсе не там, где его ожидают.

Только подавать крученые мячи — сложная наука. У игрока недостаточно умелого мяч запросто может упасть не только там, где не предполагают противники, но — увы! — и там, где не ожидает и сам подающий.

Я пишу об этом вовсе не для того, чтобы заверить, что я и в студенческие годы охотно занимался спортом. Дело здесь в другом. Жизнь в первое послевоенное десятилетие более всего напоминала, как мне теперь кажется, непрерывный запуск в воздух целых серий крученых мячей; за каждой «подачей» следовало ожидание того, что же из этого на сей раз выйдет, куда попадет тот или иной мячик, обманет он «противника» или нас самих.

Что? Слишком обобщаю? Возможно… Но уж что касается первых лет  м о е й  послеармейской жизни, такое сравнение абсолютно правомерно. Как только отпали «строевые» коррективы моего поведения, к офицерам, надо признать, достаточно снисходительные — вот к чему я пришел после шести лет военной службы! — очень многие мои поступки стали совершаться наугад.

О мыслях — и говорить нечего.

Студенты-фронтовики конца сороковых годов осознанностью своего отношения к учебе, стремлением иметь свою точку зрения на проблемы, казалось бы, давно решенные, а также охотным приобщением к делам общественным имели мало общего с нынешними студентами — для них учеба в институте лишь продолжает школьные годы.

Многие из нас вступили в армии в партию и, занимая в институтах руководящие общественные посты, как-то автоматически переносили категории армейской целеустремленности и даже дисциплины на мирные обстоятельства; нам казалось справедливым и естественным подтягивать до своего уровня остальных. Обсуждения различных комсомольских дел, особенно персональных, проводились на заседаниях бюро и собраниях с максимальной, жесткой требовательностью, что вызывало, с одной стороны, небывалый накал и восторженный подъем, с другой — истерики непривычных к такому уровню отношений студентов, преимущественно девушек, вчера еще тихо и беззаботно существовавших в недрах семья.

Бывали, конечно, и перегибы.

В гимнастерках без погон или в потрепанных, ставших узкими довоенных пиджачках, с орденскими планками и нашивками за ранения — или без оных, восхищавшие суровой мужественностью — или вызывавшие сострадание, красноречивые, знавшие вроде бы некое заветное слово — или молчаливые, замкнутые, но тем более загадочные, мы пользовались серьезным авторитетом и просто успехом у девушек.