Записки русской американки

Вот как Шульгин описал эти дни: «Я присутствовал при отречении двух государей… Когда, пять дней тому назад, я шел через <Троицкий> мост, – Россия была империей… Теперь что она? И не республика и не монархия… Государственное образование без названия»[51]. (Николай отрекся в пользу брата Михаила, а не сына.) В тюремных воспоминаниях В. В. задается вопросом: «…[Я] поступил тогда так из дряблости или джентльменства? Мне кажется, в моей душе было и то и другое. Но не надо об этом, не надо. Это слишком тяжело и трудно для моих старческих переживаний». Джентльменом он называет того, «кто пользуется своим правом только тогда, когда иначе никак нельзя».

Шульгин (как и все члены маминой семьи) был убежденным сторонником Столыпина, в котором видел государственного мужа, способного спасти монархию; его убийство в 1911 году В. В. задним числом считал началом ее падения. (При покушении на Столыпина в киевской опере присутствовал Д. И. Пихно.) В семье мамы особенно возмущались полицией, допустившей в оперу Дмитрия Богрова – одновременно революционера и агента Охранного отделения (крайне правые ненавидели Столыпина за земельные реформы). Семья также осуждала «Государя», которого Столыпин сопровождал в Киев, – не дождавшись известий о судьбе раненого, тот в соответствии со своим планом уехал в Чернигов.

Хотя Шульгин был монархистом и защитником самодержавия, вскоре после убийства Столыпина и дела Бейлиса он – возможно, начав разочаровываться в царском правительстве – стал критиковать монархию в Государственной думе. Вступив в образовавшийся в августе 1915 года Прогрессивный блок и став одним из его главных участников, он упрекал правительство в неумелом ведении войны. (Крайне правые депутаты вроде Маркова Второго называли Прогрессивный блок «желтым», то есть еврейским, а Шульгина – предателем.)

Вернувшись после ранения с фронта, Шульгин в первый же день, как человек принципиальный, выступил в Думе против незаконного исключения пяти большевиков. Главными объектами его нападок стали министры: военный министр В. А. Сухомлинов, которого Шульгин обвинял в беспринципности и сотрудничестве с немцами, премьер-министры В. Н. Коковцов (виноватый тем, что не был «социальным Эдисоном», необходимым тогда стране), И. Л. Горемыкин и Б. В. Штюрмер. Штюрмером Шульгин особенно возмущался, назвал его «ничтожеством», а назначение его председателем Совета министров – предательством со стороны монархии. В своей знаменитой речи (3 (16) ноября 1916 года) он требовал отставки этого «человека с сомнительным прошлым», ничего не смыслившего в государственных делах. «Мы дошли до предела – произошли такие вещи, которые дальше переносить невозможно [имеется в виду ведение войны]. У нас есть только одно средство – бороться с этой властью до тех пор, пока она не уйдет… эта борьба есть единственный способ предотвратить то, чего больше всего следует бояться – анархии и безвластия»[52].

Как и выступление в защиту Бейлиса, критика власти характеризует В. В. как человека независимого. Он был одиночкой: такая позиция, мне кажется, подходила ему больше всего, так как гарантировала свободу мнений и действий.

Независимость В. В. проявлялась не только в серьезном, но и в легкомысленном ключе: например, между собраниями Думы он любил прокатиться на роликах по Марсову полю: «В будни… я забегал на полчаса на скетинг-ринг, чтобы размять бренное тело, совершенно изнывавшее от вечного сидения в „курульных“ креслах»[53]

. Однажды В. В. встретился там с женой ненавистного ему Сухомлинова, которую с юности знал по редакции «Киевлянина», где она работала. Отзывался он о ней крайне отрицательно, отмечая, однако, ее красоту. (Мама рассказывала, что в нее был влюблен Филя.) Оказывается, младенца Христа на стенописи в киевском Владимирском соборе (за алтарем) Васнецов писал с детского лица Е. В. Сухомлиновой. В «Годах» она называется «Васнецовское дитя»[54].

«Был класс, да съездился», – писал Шульгин о дворянском сословии[55]. Вопрос вырождения, теория биологического и морального упадка и дурной наследственности, в конце XIX века занимавшие европейское, включая российское, культурное сознание (не говоря уже о медицине), волновали В. В. на протяжении всей его жизни. С нею он связывал и свою «дряблость». Столыпин – в понимании Шульгина – не был вырожденцем и поэтому умел властвовать; те же, кто на это не способен, должны вовремя уходить с командных постов. Вырождение он подмечал и в Николае II, а затем – в Белом движении.

* * *