Записки русской американки

В наших «оптимальных» автопробегах – сначала из Генуи в Барселону, затем с Коста-Бравы в Гранаду, тоже без остановок – проявилась нелюбовь Алика к медленному, бесплановому любованию видами и достопримечательностями, а в мемуарной виньетке о нашей поездке – все та же установка на слово и интертекстуальность: «Но совершенно хрестоматийный урок такого рода преподнесла мне сама Жизнь – в своей роли тотального Гипертекста»[544]. «Над автопробегом, – пишет Жолковский, – витали Ильф и Петров и Хемингуэй. ‹…› В какой-то момент Ольга, теплолюбивая калифорнийка, стала с беспокойством приглядываться к появившемуся на горизонте облачку, опасаясь дождя». Мы ехали из Испании в Париж; Алик сказал, что мы едем на север, где действительно будет холоднее. Осознав отсылку к знаменитой реплике Лауры из «Каменного гостя» о холодном севере, Алик обрадовался и при первой же возможности написал об этом Михаилу Леоновичу Гаспарову «в холодную, еще не тронутую перестройкой Россию». Из вполне бытовой реплики вырос интертекстуальный букет из Пушкина, Батюшкова и «первого великого поэта-изгнанника» – Овидия, а также анализ античных наименований. Виньетка под названием «Гальциона» – признание в любви к Гаспарову

[545], для которого, как пишет, цитируя Остапа Бендера, Жолковский, «заграница – это миф о загробной жизни». (Напоминаю читателю рассказ «Жизнь после смерти» и фразу о погребении «заживо в этом лучшем из миров».)

В Париже Алику довелось триумфально выступить в роли американца. Вернувшись поздно от Синявских, я обнаружила, что потеряла кошелек, что со мною случалось не раз. Среди прочих документов там был мой паспорт[546]

. В американском посольстве Алику пришлось удостоверять мою личность для того, чтобы я могла получить новый. Эта роль доставила ему большое удовольствие, но за разгильдяйство он меня ругал.

Как бы моя инаковость ни привлекала Алика поначалу, через какое-то время он потянулся к привычному. В Лос-Анджелесе наше общение все больше замыкалось на эмигрантах третьей волны, с которыми он находил больше общего, чем с американскими коллегами и моими старыми друзьями. Многие из них в свою очередь считали его человеком высокомерным, к тому же с чуждыми им правыми политическими взглядами. Еще Алик отличался бестактностью, иногда имевшей провокационный характер.

Пусть еще недавно я была увлечена третьей волной эмиграции, кружковая замкнутость избранного им эмигрантского круга меня тяготила[547] – в частности, избыточностью все той же иронии и цитирования. Иногда хотелось услышать речь без подковырок и реминисценций. По-другому меня раздражали трафаретные самоуверенные высказывания вроде «американцы ничего не понимают» (при недопонимании тех или иных сторон американской культуры) или гадости в адрес тех, кто к этому кругу не принадлежал. Отвечая однажды на мой вопрос о природе этой замкнутости и ее специфике, Борис Гройс произнес запомнившуюся мне сентенцию: «У каждого русского свое политбюро». Вскоре остановившийся у нас Дмитрий Александрович Пригов эти слова подтвердил. У Алика своего политбюро не было, но замкнутость на своем, чтобы не сказать «на себе», ему свойственна: «Нет положительно другими невозможно / мне занятому быть. Ну что другой?! / Скользнул своим лицом, взмахнул рукой / И что-то белое куда-то удалилось / А я всегда с собой». Это стихотворение Лимонова («Я в мыслях подержу другого человека…») – одно из любимых у Алика; он виртуозно «до шовчиков изладил» его в статье о «самодостаточности нарциссизма»[548]

.

Я любила устраивать большие вечеринки, Алик – нет. Мне удавалось это делать только тогда, когда в Лос-Анджелес приезжали русские писатели. Особенно мне запомнились вечеринки в честь Беллы Ахмадулиной, Бориса Мессерера и Евгения Попова, на которых русские и их разнообразные политбюро «мирно сосуществовали» с американцами. На «Поповскую» пришел мой старый левый приятель, профессор русской истории Арни Спрингер, в 1957 году побывавший в Москве на Всемирном фестивале молодежи[549]. В 1980-х он, будучи гетеросексуалом, стал носить женскую одежду. Явившись к нам в черной юбке в белый горошек, с красиво подведенными глазами и покрашенными ногтями, он сильно заинтриговал Женю и других русских. (Арни впоследствии стал одним из прототипов вышеупомянутой «Родословной».) На вечере в честь Беллы у Алика завязался спор с нашим соседом, профессором UCLA Дэвидом Канзлом (Kunzle), о войне в Афганистане; Жолковский клеймил Советский Союз, а тот, левый марксист, – ЦРУ, якобы поддержавшее моджахедов (это до сих пор не доказано). Ему, разумеется, и в голову прийти не могло, что никому тогда не известный Усама бен Ладен станет организатором знаменитого теракта 9 / 11[550].