Записки сенатора

Едва он выехал и едва прошел месяц, в который государь ожидал подписанного фирмана, все бросилось чернить его, кроме Нессельроде, но последний и сам утратил уже свой политический вес; со времени 1848 года, когда, не знаю почему, мы думали, что Австрия добровольно будет нам целовать ноги, — военная партия прозвала Нессельроде австрийцем; Орлов острил на его счет, называя его prince Circuliaski, — и государь мало его слушал. Управляющий морским министерством «приготовился» к обороне и говорил самодовольно про англичан и французов: «Милости просим!» Вице-адмирал Корнилов, выведенный Меншиковым в люди, писал сюда на него жалобы; сухопутные начальники тоже.

Государь, посылая флигель-адъютантов своих, отзывался с такою досадою о князе Меншикове, что эта молодежь не церемонилась с главнокомандующим. Государь требовал от князя партикулярного сообщения своих мыслей; князь Меншиков не отвечал на это с должною откровенностью, и государь гневался еще более; дисциплина ослабела; отдельные войсковые начальники портили дело; пороху было недостаточно; ругательства сыпались на князя при дворе, в салонах, в клубах и в газетах. Меншиков писал из Севастополя: «Коцебу описал год своей жизни! У меня имеется такой же, но я помолчу».

Наконец дошло до того, что приказано было сказать Меншикову, что если он видит свою неспособность, то долг его — проситься в отставку, — а Меншиков отвечал на это, что военный, стоящий под бомбами, не имеет права проситься в отставку, но что если его величество убежден в его неспособности, то напрасно медлит отставление его без просьбы.

В Севастополе комендант не дал главнокомандующему камень для оборонительных работ, говоря, что без разрешения военного министра не может выдать камень, заготовленный для оборонительной казармы. Из Петербурга не давали ему даже канцелярии. Князь Меншиков писал мне 17 октября 1853 года: «Восемь месяцев, как печать занимается мною, и с этих пор я стал совершенно равнодушен ко всему, что про меня говорят, пишут и печатают, так же как и к постановке меня на сцене г-жой Блудовой и к злословию Д. Нессельроде (сына канцлера, отъявленного дурака) и барона Мейендорфа. Я устал физически и нравственно среди странствований, которые я обязан делать; я обременен громадной корреспонденцией, как французской, так и русской; мои письменные документы, со времени моего возвращения из Константинополя, составляют груду более 700 листов. Не имея ни секретаря, ни чиновника, я вынужден составлять и переписывать все сам; писарь Лялин — мой единственный помощник. Много раз я проводил в день за моим письменным столом по десяти часов и даже более». И в этом жалком положении он был еще в состоянии шутить. Он оканчивает это письмо словами: «Пора кончить это длинное письмо; это почти по-воронцовски, который пишет мне послания от 12 до 22 страниц!» Но ни заботы, ни огорчения не заглушали в нем доброго участия и приветливости. Передо мной письмо его от 9 декабря 1854 года, когда половина Севастополя уже пылала. Меншиков пишет мне: «Я с удовольствием узнал, что вы получили Владимира 2-й степени и что ценят ваши таланты и вашу службу. Напомнив о себе вашей дружбе, доказательства которой вы мне давали столько раз, я возвращаюсь на бастионы, бомбардируемые неприятелем».

Великий князь Константин Николаевич послал к нему Комовского без просьбы князя. Князь писал мне: «Флюгарка может быть мне полезна; она покажет, с какой стороны дует ветер».

В 1855 году, в минуты, когда кончался император, Меншиков был уволен от звания главнокомандующего, — и странно, в тот же день, почти в тот же час, как государь отдавал Богу душу в Петербурге, — Меншиков сдавал команду по болезни и лежал без признаков жизни перед А. Д. Крыловым, сидевшим у постели в недоумении, перед трупом или перед живым сидит он! Так Меншиков предупредил фактически свое увольнение.

Два года перед сим я выражал в своих воспоминаниях, что первое десятилетие царствования Николая было эпохой приведения в порядок дел империи и что с 1835 года началась другая эра. Перечитывая теперь свои записки и приводя на память события, я не только не беру назад своего заключения, но дополняю его, — я скажу, что это царствование разделяется на три периода равной длины во времени: период возвышения, период кульминации и склонения и период падения.

С 1835-го по 1845 год — торжество внешней силы государя, отсюда преувеличенная самонадеянность и вследствие того упадок внутренней политики. В Петербурге сходили со сцены верные и умные помощники государевы и заменялись эгоистами, или алчными, или бездарными, — но еще настолько сохранившими чувство собственного достоинства, что вели интриги только в своем кругу.