Записки старого петербуржца

Она поднимает коромысло чуть повыше на плече, чтобы пересечь двор. А может быть, и правда сегодня Терпсихора получила высокую награду?

Вода в ведрах опять покрывается тонким льдом. Драгоценная вода блокады. Живая вода, которую осторожно и безропотно надо донести до конца. И может быть, опустить в нее вот такой снежок. Чтобы не расплескать ее.

ОДИН ИЗ ТРИДЦАТИ ТРЕХ

… море вдруг

Всколыхалося вокруг,

Расплескалось в шумном беге

И оставило на бреге

…..

Тридцать три богатыря…

А. С. Пушкин

Двадцать второго сентября сорок первого года начальник политотдела ИУРа [57] полковой комиссар А. В. Медведков приказал мне идти на станцию Пионерская, сесть там на мотодрезину и "убыть" с ней к станции Калище.

– Они, туварышш писатель, – пробурчал хмурый с виду, но добродушный, как сущий "медведко", помор-полковой, – подвезут вас до места… В Калище не слазьте; скажите, я приказал до самого Бориса Петровича. Да они будут знать…

Я привык, что воинские подразделения тут именовались по фамилиям командиров. Но чтобы какую-нибудь часть называли так почтительно – по имени-отчеству, показалось мне неожиданным.

– А фамилию не укажете, товарищ полковой комиссар?

– Это – чью же фамилию-то? – не понял Медведков.

– А вот… Бориса Петровича… – в свою очередь удивился я.

– Туварышш писатель! – развеселился начальник политотдела. – У него фамилии нет! Это для секретности так мы говорим. "Борис Петрович" значит "бронепоезд"! Я – по привычке так. А командир там – боевой. Вам интересно будет…

Я отправился на не обозначенную ни в каких жел-дор-справочниках станцию Пионерская. Дрезина стояла на путях. Первое лицо на дрезине, старшина, приняло меня с почетом: "Отвезем хоть до самых фрицев!"

Мы почти тотчас тронулись, и мне стало ясно: помимо пищи духовной дрезина везла "Борису Петровичу" нечто куда более существенное: горячую еду в походной кухне (или, может быть, в каком-то другом устройстве) на прицепленной к ней маленькой платформочке и некую "емкость" с жидкостью. Ее старшина поставил между коленями и неотрывно придерживал рукой.

Лебяжье лежит на 61-м километре от Ленинграда, Калите – на 82-м. Одноколейная дорожка змеится в лесах, туг – хвойных, там – лиственных, порою пересекает небольшие открытые пространства… Песок, болотца…

Вечерело; солнце садилось справа за незримое, ко близкое море. Вдруг дрезина стала как вкопанная.

– Товарищ интендант третьего ранга! Глядите-ка… Это надо же!!

Влево уходила неширокая просека. И среди нее, метрах в пятидесяти от полотна, наискось, головой к нам, стояла лосиха и кормила лосенка. Совсем крошечный, новорожденный, на нескладных палках-ногах, он тыкался мордочкой в вымя, спотыкался, с трудом сохранял равновесие…

Я высунул голову в окно. В тот же миг злой и хриплый знакомый "кашель" донесся из-за лесов: разрыв "тяжелого".

– Не по нашему усу бьет? – полуспросил, не отрываясь от лесной идиллии, моторист. (Я уже знал: "ус" – короткое временное ответвление рельсов, веточка пути.)

– Ну да, где ж по нашему?! Много правее: по Лачину… Да и время не наше: по нам он днем, с пятнадцати до семнадцати; хоть часы проверяй… Давай езжай дальше!

Вечер; туманчик по лужайкам, как в кинофильмах показывают… А ведь – война!

84-й от Ленинграда

Станция Калище – крошечный вокзальчик среди поросших сосной песчаных дюн. Старый ленинградец, я сорок лет не подозревал, что такая существует.

Мимо течет речка, со странным именем – Коваши, неожиданно быстрая и чистая по этим песчаным и торфяным местам. В трех километрах от станции она впадает в море, между деревушками Ручьи и Долгово. Год назад это были никому неведомые рыбацкие поселки. Две недели назад все это стало фронтом: передовые силы фон Лееба, форсировав было другую такую же речку, Воронку, рванулись вперед в полной уверенности, что до моря их уже ничто не остановит… Остановили…

Теперь это был ближний тыл морских бригад. Они и крепостная артиллерия выбросили противника обратно за Воронку и на долгие два с половиной года стали стеной на ее рубеже.

По щиколотку в песке я шел за сопровождающим по полотну. Километрах в полутора за выходным семафором обнаружилась глубокая полувыемка – почти отвесный откос справа, на высоту хорошего городского дома. Слева – болото, негустой, чахловатый березняк.

Три года назад мы с Георгием Николаевичем Караевым, работая над "Пулковским меридианом", облазили тут все. При мне и теперь была наша карта-десятиверстка – древность, "оконченная в 1868 году, исправленная в июле 1920 года", вся исчирканная стрелами наших и юденичевских ударов времен белогвардейщины. Мы тогда ходили тут, но могли ли мы думать…