Записки старого петербуржца

"Полно рыскать, о торопыга общественный! Покайся, осмотрись, попробуй оглядись, вникни…" Да нет же, нет!

"Полно Рыскать, О Торопыга Общественный! Покайся, Осмотрись, Попробуй Оглядись, Вникни…" "П-Р-О-Т-О-П-О-П-О-В…"

Это – акростих! – громко ахнул я и зажал себе ладонью рот: Леонид Семенович Ярославцев, чертивший на доске лемму о равенстве призм, обернулся ко мне:

Вам что-то неясно, Успенский?

Нет, теперь мне как раз все стало ясно, все!..

И поторжествовал же я на перемене! В старшеклассную курилку, на верхней площадке лестницы, у чердачной двери (я не курил, и курить вообще-то не разрешалось, но "зальные надзиратели" только для проформы раз аз день подходили к лестнице: "Господа, что там за смешение одежд я лиц? Пожалуйте в зал!"), собрались все хоть сколько-нибудь интересующиеся миром "майцы". Не только гимназисты – и реалисты. Не только семиклассники, а и из восьмого класса. Они стояли и благоговейно слушали, а я читал.

– "Решительно ни о чем писать нельзя, – точно чудом выходило по первым буквам. – Предварительная цензура безобразничает чудовищно. Положение плачевнее, нежели тридцать лет назад. Мне недавно зачеркнули анекдот, коим я начинал свою карьеру фельетониста. Марают даже басни Крылова. Куда еще дальше идти? Извиняюсь, читатели, что с седою головой приходится прибегать к подобному средству общения с вами, но что поделаешь: узник в тюрьме пишет где и чем может, не заботясь об орфографии. Протопопов заковал нашу печать в колодки. Более усердного холопа реакция еще не создавала. Страшно и подумать, куда он ведет страну. Его власть – безумная провокация революционного урагана. Александр Амфитеатров".

Да, вот так оно и было написано: "Гениальные артисты! Несравненные антихристы!"… "ГА-Н-А…"

Когда я дочитал до конца, никто не проронил ни слова тут, в курилке. Все стояли молча, насупившись; кто опустил глаза долу, кто шевелил губами, точно повторяя про себя последние слова. Холодновато как-то стало всем нам от этих последних амфитеатровских слов…

Что сказать про нас, тогдашних? Как мы видели совершавшееся вокруг нас в последние годы? Мы были "майцами", учениками гимназии К. И. Мая на Четырнадцатой линии Васильевского острова. Гимназия считалась (да и была), по тогдашним понятиям, "либеральной".

"К Маю" отдавали своих детей состоятельные, но числившие себя "в оппозиции к правящему режиму" люди. Учились у нас сыновья банкиров, вроде Эпштейна, Каминки, Бюлера. Учились дети сановников и аристократов – Черевины, Абаза, князья Васильчиковы… Но большинство составляли, определяя лицо школы, мальчики и юноши из интеллигентской, творческой элиты Петербурга…

Одновременно со мной – классом ниже, классом выше – сидели за партами, бегали по "младшим", чинно гуляли по "старшему" залу два или три брата Добужинские, маленький Рерих, Коля Бенуа, как две капли воды похожий на "портрет г-жи Бенуа" в грабаревском издании В. Серова. Учился сущий маленький негритенок Володя Мунц – сын известного архитектора и в будущем тоже известный архитектор. Учились сыновья Льва Владимировича Щербы – большого языковеда, дети или внуки Потебни и Булича, тоже всем известных филологов… Много, много таких… Именно эта прослойка определяла лицо школы. Родители наши знали, что, за редчайшими исключениями, у Мая нет и быть не может педагогов-мракобесов, учителей-черносотенцев, людей "в футлярах", чиновников в вицмундирах. Преподаватели, поколение за поколением, подбирались у Мая по признаку своей научной и педагогической одаренности. Даже приготовишек было принято именовать на "вы". Не существовало обязательной формы одежды. В старших классах было организовано "самоуправление": был случай в моем классе, когда по настойчивому нашему требованию вынужден был уйти от Мая присланный сюда министерством чиновник – преподаватель "психологии и философской пропедевтики", – он не удовлетворил учеников, и, после прослушивания его урока, педагогический совет согласился с нами…

Школа была отличной; политические взгляды и учащих и учащихся по тем временам казались довольно "левыми". Да уже одно то, что на ежегодном "торжественном акте" директор, Александр Лаврентьевич Липовский, неизменно начинал свою речь словами: "Майцы! Primum amare, deinde docere! (Сперва любить, потом – учить!)", – ставило гимназию под подозрение. И министр просвещения Лев Аристидович Кассо, и попечитель округа Сергей Прутченко видели в здании на Васильевском, где над входной дверью красовалось рельефное изображение "майского жука" ("Жука! Придумают же!") – пристанище крамольников, рассадник вредного свободомыслия. Да так оно в какой-то степени и было.

Выученики "майской школы", мы стояли на том, что "все кончится революцией" и что это – там, когда-то, в неблизком теоретическом будущем! – будет и естественно и прекрасно.