Записки Степняка

Мы достигли просеки и пошли лесом. Но не прошло и четверти часа, как лес этот миновался и по обеим сторонам дороги потянулся мелкий кустарник, среди которого, там и сям, высились одинокие дубы. Тени не было и помину. А между тем был час пополудни и жара стояла несносная. Неподвижный воздух напоен был зноем. Небо висело над нами ясное и горячее. Идти было ужасно трудно: глубокий песок однообразно шуршал под нашими ногами и безжалостно палил подошвы. В лесу стояла тишина. Птицы как будто попрятались... Листья утратили свою свежесть и недвижимо висели, поблекшие и пыльные.

У отца Юса и походка оказалась подобна речи: частая и дробная. Он долго шел молча и, беспрестанно поправляя пазуху, казалось негодовал. Я тоже молчал и посматривал вдаль, куда бесконечной чередою убегала тяжкая дорога.

- Эка жара-то! - вырвалось, наконец, у меня.

Отец Юс встрепенулся. Он пристально посмотрел на небо и сделал вид, как будто оно неожиданно распростерлось над нами такое знойное и яркое; затем поглядел на свои ноги, обутые в толстые башмаки, и, наконец, с осторожностью произнес:

- Благодать господня... - но, заметив, вероятно, что в этих словах мало утешительного, добавил: - Вот, с божиею помощью, Кривой Обход придет: большой липняк!.. Древеса в обхват и усладительные ароматы.

- А далеко ли?

- Версты через две достигнем, ежели господь милосердый...

- Как через две! Да пчельник-то когда же?

Отец Юс смутился.

- Спаси господи и помилуй! - воскликнул он. - Значит обмолвился я вашему степенству: пчельник за Обходом... - И, не дожидаясь моих возражений, затянул груст-{458}ным тенором: "Очи мои излиясте воду, яко удалился от меня утешаяй мя, возвращаяй душу мою: погибоша сынове мои, яко возможе враг..."

Я же был печален. И отец Юс заметил это. Прекратив свой горестный кант, он вздохнул и произнес:

- Благо есть мужу, как ежели возьмет ярем в юности своей.

Я промолчал.

- Блажен убо стократ муж тот, потому прямо надо сказать: начало греха гордыня и держай ю изрыгнет скверну...

- Это вы насчет чего? - спросил я.

- А насчет того, ваше степенство, грехи повсеместно!.. - доложил Юс и, несколько мгновений подождав ответа, продолжал: - Повсеместный грех и прямо вроде как последние времена...

Я снова промолчал, но отец Юс, после краткой паузы, решительно приступил к разговору.

- Я, примерно, из мещан происхожу, - сказал он и, помедлив немного, добавил: - из торгующих. Сеяли мы бакчу, табаком торговали, шкурки скупали... Про город Усмань слыхали? Ну вот, мы из Усмани. Там по большей части такой народ - шибайный... Ну, и все мы, с божьей помощью, кормились. И по суете своей грешили... Грешили, ваше степенство! - Отец Юс меланхолически улыбнулся. - По домашности по своей наслаждались всякими напитками... Бабы в роскоши, примерно: карнолины, сетки... Вот он как, дух тьмы-то!.. Спаси и помилуй... - И, после некоторого молчания, продолжал: Но только возлюбил я пустыню с юности моей. Ежели, теперь, братья по селам поедут и заведут всякий торг, я об одном потрафляю: уйти мне на бакчу и там жить. И живу, бывало, не то что как, а целое лето. Ох, и времена же были радостные! - Отец Юс покачал головою и весь расплылся в тихом удовольствии. - Какие времена! - повторил он сладостным шепотом. - Въявь господь милосердый посылал свою милость. Бывало, сымешь у мужиков пустынь какую-нибудь, выгон ли там или степь, и прямо вырубаешь для меры шест. А в шесте четыре аршина... И ты даже оченно удобно выдаешь этот самый шест за сажень. И сколь много даровой земли этим шестом получишь, даже удивительно... А мужикам это не во вред, потому {459} у них много. Или придет теперь полка: девки полют, а расчета им нет... Тогда только производим расчет, как поспеет дыня. Дыней и производим... Огурец собирать - огурцом производим расчет. И так всякие работы. Или меды ломали. Прямо везешь с собою водку, и прямо пьют и не ведают, что творят... А тут уж не зеваешь, и ежели не возьмешь вдвое или втрое, то без всякого стеснения назовешься зевакой. Да одно ли это, мало что делывали... У баб, опять же, коноплю собирывали или же кожи и всякую рухлядь по деревням... Боже ты мой, какая простота и какой барыш!

И он впал в задумчивость, во время которой лицо его сделалось тусклым и печальным.

- Зачем же вы ушли в монахи? - спросил я.