Записки Степняка

- Какую вы пользу берете с артели? - спросил я.

- Разную берем пользу, - ответил Крокодил.

- Однако же?

- Мы лесом торгуем, -.неожиданно произнес он после маленькой паузы.

- Ну так что же?

- За лес берем пользу.

- Я у него лес беру, - пояснил мне Батеев, - и почти все наши помещики берут.

Крокодил помолчал.

- С подрядов берем десятую копейку, - задумчиво продолжал он и снова помолчал. - Комиссионные берем... - прибавил он. - За подожданье берем... Лавку имеем для артели...

Все это проговорил он, как будто с трудом вспоминая.

- А велика ваша артель?

- Человек сто двадцать.

Вечер закончился неожиданным казусом. Передняя вдруг переполнилась сдержанным топотом мужицких сапогов, и неуверенные голоса требовали барыню. Лицо Олимпиады Петровны покрылось багровыми пятнами. Она быстро вышла в переднюю. Голоса сразу загудели.

Мы тоже пошли туда.

- Воля ваша, сударыня, а мы голодать не согласны, - говорил красивый парень, выступив вперед. За ним галдел добрый десяток других рабочих.

- Как голодать? - трепетно спросила Олимпиада Петровна.

- Как голодать! - воскликнул Петр Петрович.

Несколько мгновений ничего нельзя было разобрать в беспорядочном шуме. {503}

- Говори один... Чего кричите, говори один! - волновался Батеев. Переконфуженная барыня в нерешительности перебирала оборку своего миленького платья цвета gris de perle. 1

Выступил снова красивый парень.

- Воля ваша, Петр Петрович, никак невозможно.

- Что никак невозможно-то?

- Три фунта? Помилуйте-с... Барыня изволит три фунта отвешивать. Нам это никак невозможно. Он решительно закинул назад волосы.

- Я знаю тебя, ты вечно недоволен, - прошипел Петр Петрович.

- Воля ваша, - твердо произнес парень.

- Сколько же вам прикажете хлеба отпускать? - иронически спросил Батеев.

- Да уж сколько плотникам. Сколько плотникам, столько и нам.

Петр Петрович согласился на это требование, и толпа, рассыпавшись в благодарностях, удалилась. Но наше настроение было жестоко испорчено; Олимпиада Петровна хмурилась; Петр Петрович волновался и приводил какие-то оправдания... В конце концов, правда, разговор начал налаживаться, и уж Олимпиада Петровна с живостью заговорила было о новой пьеске Рубинштейна, которую ей только что прислал Юргенсон, как вдруг неожиданно и совершенно некстати Крокодил ляпнул:

- Нет, барыня, это не модель.

- Что-о? - удивленно протянула она.

- Не модель, говорю, по три фунта отпущать. Человек рабочий, ему пищия нужна удобная. А ты жадничаешь! Это совсем не модель.

Мы сидели как на иголках. А Крокодил продолжал:

- И говядинку плотникам получше давай. В честь тебя прошу. Не будешь хорошей отпущать, буду из города возить. Я и так ноне тридцать фунтов привез. Мужик ведь что лошадь: что поест, то и повезет.

Можете судить о чувствах, волновавших наши души. Олимпиада Петровна если и не упала в обморок, то лишь потому, что воспитывалась в гимназии, а не в институте. Петр Петрович не знал, куда смотреть ему... Один Кроко-{504}дил как бы не сознавал переполоха, произведенного им, и преспокойно отирал мокрое лицо, которое снова удивительно стало походить на рыхлый и расплывчатый комок теста.

Он скоро ушел, с обычною решимостью посовав рукою, и мы, в каком-то приниженном молчании, разбрелись по своим углам. Было еще рано. Я отворил окно в своей комнате и долго смотрел на притихшую окрестность. За прудом бледным румянцем погорала заря. Кваканье лягушек звонко и ясно расходилось в воздухе. Темный сад уходил вдаль неподвижным островом и точно обретался в задумчивости. В его чаще звенели соловьи.

Вдруг где-то вблизи вырвался болезненный вопль и тотчас же замер... Я прислушался с беспокойством; уши мои горели, и нервы ужасно напряглись; но тишина стояла мертвая, и только лягушки да соловьи нарушали ее. Но мне не спалось. Я оделся и вышел из дома. В людской, где помещались плотники, горел огонь. Я подошел туда. У окна сидел Егорыч и шелушил семечки.

- Где Сазон Психеич? - спросил я.

- А в саду он.

Я удивился.

- Что же он там делает теперь?

- Поди, соловьев слушает. Оченно он любит эту тварь.

Мне хотелось проверить некоторые мои догадки насчет вопля. Но Егорыч не сразу ответил; он притворился непонимающим. Когда же я напомнил ему сцену за обедом, он произнес:

- Постегали маленько... Без этого нельзя. Петров, он хороший работник, а не постегай его, он зазнается. Только мы келейно это... промеж себя, добавил он после краткого молчания. - Мы не любим срамиться, ежели... Мы этого не уважаем.

Ночь была так хороша, что я решил пройти в сад. Теплота стояла изумительная. Даже там, где сад сбегал к самому пруду и сиреневая аллейка вилась над берегом, воздух был сух и тепел. В ясном небе были рассыпаны звезды. Мирно и мечтательно посматривали они с вышины, сгорая в тихом и ярком сиянии. В неподвижном пруде тоже горели звезды.