Записки Степняка

Я первый раз вспомнил о почте, и дыхание мое радостно стеснилось. Мне даже показалось, что небо внезапно просветлело и повеселели комнаты, переполненные сумраком. И вместе с этим мне стало стыдно. Область отвратительнейшей душевной возни и мучительных сомнений в конфузе отступила на задний план, и величавый образ необъятной отчизны встал, и вырос, и всецело заполонил мое воображение. Образ этот пришел как бы извне, светлый и величественный. Внутренний мой мир, казалось, совсем отсутствовал в созидании этого образа и ни одной печальной чертой не потревожил его ясных очертаний. И когда я вспомнил - все мои встречи и мои наблюдения показались мне мелкими и случайными, а выводы грешили преувеличенной мрачностью. Я в трепете жаждал разоблачений и поправок... И вдруг мне стало казаться, что именно это почта, где лежат целые груды журналов и газет, упразднит мои скорби и примирит меня с родиной. О, я не сожгу тогда свои корабли и пошлю к черту "святыню красоты" со всеми ее приманками и античными перспективами. Целый месяц не видал я газеты, и целый месяц хутор на Грязнуше отделен от мира. {515}

Я кликнул Семена, который вечно подшивал подметки в передней комнатке, но его не было. Тогда я закутался в шубу и направился в людскую. Там облаками ходил дым и мои домочадцы плотно восседали вокруг стола. Водка в зеленоватом полуштофе и ломоть черного хлеба, круто посыпанный солью, услаждали их души. Когда я входил, ораторствовал Яков.

- Прямое дело по указу! - говорил он, - уборка уборкой, а указ указом... Сорок рублей бери за десятину, и шабаш!.. А кто взял меньше, прямо, господи благослови, к исправнику. Там, брат, разговор короткий!

- Да ты видел указ-то? - в некотором недоумении спросил Семен.

- Чего - видел? - огрызнулся Яков и молодцевато сплюнул: - чай, видали! Я вот в позапрошлую среду в Липяги ездил - мужичок мне встретился: тот, мало того - слыхать, - своими глазами видел. Висит, говорит, в волостной на стенке, и еще насчет земли висит...

- Это насчет прирезки? - живо отозвался Михайло.

- И насчет прирезки и насчет - не болтать, чтоб до поры, до времени... Дело известное!

- Я вот тоже странницу встретила... - начала было Анна, но тут домочадцы заметили меня и несколько переконфузились.

- Что это вы затеяли? - спросил я, указывая на полуштоф.

- Да от скуки, малым делом... по стаканчику... Делов нету, мы и пристроились... - ответили домочадцы, приводя в порядок возбужденные свои лица.

Я позвал Михайлу и возвратился в дом.

- Можно проехать в город? - спросил я, когда Михайло пришел вслед за мною и с развязностью запрятал руки в карманы полушубка.

- В город?

- Да.

- Что ж... На Орлике?

- На нем...

- На Орлике проедешь. Орлик - лошадь добрая. На ем ежели не проехать, так прямо, надо сказать, вроде как убогий какой не проедет... Вроде как пужливый человек, например.

- Ну, так ступай собирайся. {516}

Но Михайло стоял и расточал убедительные словеса.

- И ежели теперь Гаврюхину вершину взять - беспременно прошла Гаврюхина вершина! - продолжал он. - И опять объехать возможно, ежели не прошла, например. Взял и объехал. А Орлик - лошадь добрая. Взять его ежели да подседлать, так я не токмо в город...

- Ну, собирайся же и ступай.

- А насчет чего ехать?

- Почту привезешь.

Лицо Михайлы вдруг изобразило тонкую улыбку.

- Это мы понимаем, ежели насчет почты, - сказал он и, поспешно выходя, добавил: - а что на Орлике не съездить, так это бить надо такого человека по морде! Мы тоже очень хорошо понимаем...

Через полчаса фигура, всадника мелькала в поле. Орлик горячился и порывался стать на дыбы. Темные следы резко обзначались на снегу.

11 марта. Ветер. Мороз. В небе тучи.

Зима соскучилась и внезапно возвратилась к нам. Боюсь за сад: толстый слой льда облепил деревья, и ветви низко повисли под его тяжестью. Некоторые сломались. Орешник, колеблемый ветром, немилосердно гремит за окном и с каким-то сердитым шорохом лезет в стекла.

К вечеру приедет Михайло. Не знаю почему, но дышится как-то легче; теперь мне уж наверное кажется, что это проклятое захолустье извратило мое понятие о вещах и что на самом-то деле жизнь российская изобилует благодатью. Непременно совершилась ошибка, думается мне. В оптике часты такие истории: ничтожная подробность заслонит общее, и характер извращенности неизбежен.

Однако что за чудеса с моими домочадцами? Лица их явно торжественны; в словах замечается подозрительная осторожность; часто за полночь длится у них беседа, и аккуратный Семен вечно отсутствует.

Наконец-то является Михайло. Боже, как рада ему тетка! Но из его сумки выгружаются газеты и журналы, а письма нету... Тетка покорно возводит взгляд к иконе и удаляется. Это хорошо - прежде она не могла {517} молиться. Спустя полчаса унылые звуки вторгаются в залу, и старческий голос едва слышно поет:

...Кто здесь страдал, боролся,

Как друга смерти ждет:

Она ему свободы

Святую весть несет...

В передней я расслышал шепот.

- Скорей, - говорил Михайло Семену, - я одну газетину подцепил... во!.. По селам, брат, варом варят насчет указа...