Записки Степняка

По совлечении платка, пальто и иных верхних одежд учитель оказался маленьким, узкогрудым человечком в «твиновом» пиджачке и в ситцевой, достаточно уже позаношенной рубашке. Отрекомендовался он мне Серафимом Ежиковым. Лицо его было не без приятности. Правда, лицо это не было красиво, и черты его скорей поражали безобразием, чем правильностью, но от этого безобразия веяло глубокой симпатичностью. В разговоре он {220} часто и внезапно краснел, причем лицо его получало выражение чрезвычайно приятной застенчивости и какого-то совершенно девичьего целомудрия. Часто также пытался он предупредительно улыбаться и смеяться каким-то как бы заискивающим смехом, но только пытался, ибо ни улыбки какой следует, ни смеха у него не выходило; его темные глубокие глаза при этих попытках постоянно оставались серьезными и даже грустными.

Впоследствии заметил я, что стоило его оставить самому себе, то есть не занимать его разговором, не угощать и вообще не утруждать галантностью обхождения, — он весь преображался: лоб его тогда мучительно стягивался морщинами, на всем лице замирала тоскливая гримаса и худые прозрачные пальцы нервно щипали реденькую русую бородку. Казалось, какая-то упорная мысль постоянно буровила его голову.

Пока вскипел самовар, Ежиков, едва только обогревшись, все возился с ногою Архипа. И снегом и вином он растирал ее, и успокоился лишь тогда, когда убедился, что опасности нет ни малейшей. Архип вообще разыгрывал при этом некоторого идола. Снисходительно посмеиваяеь, протягивал он ногу и все подмигивал мне на учителя, как бы приглашая полюбоваться на подобного чудака. Казалось, Архип делает Ежикову великое одолжение, позволяя растирать свою ногу. Помимо высокомерной снисходительности и насмешливого подмигивания, лицо Архипа выражало полнейшее равнодушие. Только раз соблаговолил он изъявить некоторое неудовольствие: это когда Ежиков начал растирать ногу вином. "Эхма! — воскликнул тогда Архип, тоскливо взглядывая на вино, — в нутро бы мне ее, водку-то!" — и еще долго спустя после растирания с негодованием повторял: "Экую прорву винища извели зря!.. Ведь обдумают канитель: божьим даром ноги поливать…"

Когда подан был самовар, мне все-таки удалось внушить Ежикову некоторую бесцеремонность: он уже почти не отказывался от чая и с заметным удовольствием выпил несколько стаканов.

— Зачем вы в город-то ездили? — спросил я его за чаем.

— Знаете ли, — уведомление было от управы…

— Это насчет чего же? {221}

Он несколъко замялся.

— А видите ли: наставникам некоторое вознаграждение полагается…

Слово «вознаграждение» произнес он после стыдливого колебанья.

— А! так за жалованьем, значит, ездили?

— Да, да… С одной стороны, это верно… Невозможно, знаете… (Он как бы оправдывался.)

— Что же, получили?

— О да!.. Оно, видите, не совсем получили… Я, например, не получил… Но некоторые получили… и даже многие получили… Очень многие! — добавил он поспешно и таким тоном, как бы просил у меня извинения за гг. раздавателей «вознагражденья».

— Каж же это вы-то?

Ежиков покраснел.

— Право, не знаю, как вам сказать… Впрочем, оно, пожалуй, и понятно… Даже очень понятно!.. Я, знаете ли, опоздал несколько. Другие успели, приехали вовремя, ну, а я опоздал… Согласитесь сами, нельзя же ждать!

— Денег, стало быть, недостало в управе?

— Да, но видите… Видите, это такое дело… такое… Нужда везде… Как хотите — обременительно!.. Очень обременительно… Вы знаете, ведь на них очень много наложено… А была засуха… Они называют это недород (он застенчиво улыбнулся)… Это, знаете ли, все нужно… обсудить бы нужно… Налоги там… Вообще… — тяжело!.. — Он вдруг заволновался и вскочил со стула, но тотчас же опять уселся, не преминув и на этот раз покрыться стыдливым румянцем.

— Из города вы рано выехали? — переменил я разговор.

— А нет, не очень рано… Да вот… — он задумался, — да, да, метель уж была, и порядочная-таки была метель…

— Зачем же вы в такую погоду выезжали?