Записки Степняка

Холодно… Я еще крепче прижимаю воротник к лицу и усиленно дышу… На мгновение опять становится тепло, и опять встает далекое прошлое… Над степью горит заря в полнеба… Вдали замирает тоскливая песня… воздух полон ароматом подкошенной травы… У студеного колодезя в ложбинке стоит она, моя первая любовь, — Дуня… Любовно и пытливо смотрят ее серые глаза из-под темных длинных ресниц… Отблеск зари весело сверкает в тех глазах… Смуглый, здоровый румянец покрывает щеки… высокая грудь трепетно волнуется под туго стянутой завеской… грубая, рабочая рука крепко и застенчиво {36} жмет мою руку… "Аль ты меня любишь?" — порывисто шепчет она, наклоняясь к моему лицу… "Люблю, моя дорогая красавица…" Горячие губы обжигают меня… Мои руки крепко сжимают трепещущий стан… до боли крепко… А песня снова тоскливо дрожит где-то вдалеке, вызывая глухой, едва слышный отзвук…

Где-то она теперь, эта Дуня?.. Работает ли, и день и ночь не разгибая спины, обшивая и мужа и детей, поспевая и на жнитво в поле, и на молотьбу в риге, и на поденную работу к купцу иль к барину?.. Надорвала ли она свои молодые силы на этой ежедневной, ежечасной работе, и сгинула ль ее девичья красота, и здоровый, смуглый румянец заменился зеленоватой бледностью, а высокая, крепкая грудь высохла как щепка, или вынес все невзгоды железный организм, и она по-прежнему бойкая, статная, красивая?..

А холод уж пронизывал меня насквозь… Тело дрожало и ежилось под сырым платьем. Воротник, на несколько минут согревший меня, не помогал уже… Я отворотил его от лица.

Вьюга опять немного стихла. Яков покрикивал на лошадей. На сероватом фоне волнующегося снега показался лес, дремучий-предремучий…

— Яков, сходи-ка, что за лес, — не сад ли панкратовский?

Яков идет… Я с лихорадочным нетерпением всматриваюсь в его удаляющуюся фигуру.

— Это бурьян!.. — чуть слышно доносится до меня его крик. — Должно межа аль залоги…

— Марево, — как-то сосредоточенно выговариваю я… Какая-то разнеживающая усталость овладевает мною… В голове — хаос… требуется сильное напряжение воли, чтобы связать этот хаос, чтобы выработать, выдавить из него какую-либо разумную мысль… Этой способности к напряжению не оказывается…

— А-э-й! — слышится из мглы, на этот раз явственно и громко.

— Гри-го-рий! — кричим мы в два голоса.

Впереди что-то зачернело.

— Ты, Григорий?

— Эй, добрые люди!.. {37}

К самым саням нашим подъехала заиндевевшая, лохматая лошаденка; на розвальнях, в которые она была впряжена, белелась какая-то безобразная масса. Из саней вылез тулуп и подошел к нам; снял шапку.

— Здравствуйте… Откелева будете?

— Здорово… Блудим вот… с Малой Березовки… Ты чей?

— Будиловский… Ехал на станцию, тоже сбился…

— Куда держать, как думаешь?

— Держать беспременно на ветер надоть: тут неподалеку либо Тамлык, либо Красноярье должно быть.

— Ну, едем вместе!

— Теперича, знамо, вместе. Авось бог милостив…

Тронулись. Лошаденка, фыркая, шла за нашими санями. Меня клонило ко сну. Желая во что бы то ни стало избавиться от него, я решительным движением руки совсем отворотил воротник… Снег бросился мне в лицо; щеки защипало… Теплое дыханье лошаденки коснулось моей шеи и полилось отрадной струею по спине…

Протяжный гул едва слышно раздался из мглы… Вот еще…

— Это колокол! — радостно вскрикнул Яков и ударил по лошадям.

Поехали на гул. Он становился все ближе и ближе, все слышней и слышней… Лошади, словно почуяв близость жилья, бодро стали переступать по сугробам… Под санями почудилось что-то твердое… Попалась наклоненная ветром растрепанная соломенная вешка… Мы выехали на дорогу. Сонливость мою как рукой сняло…

Скоро черными пятнами показались избы. Колокол все гудел и гудел… Темный высокий силуэт церкви показался перед нами; чуть-чуть сверкнул огонек около нее. Мы направили лошадей к этому огоньку, — оказалась сторожка.

Перезябший, занесенный с ног до головы снегом, я бросился из саней в эту сторожку. Блок на двери пронзительно заскрипел…

С печи свесились чьи-то ноги в лаптях, а потом выглянула оттуда и вся фигура…

— Григорий! Ты тут?..

Обрадованный Григорий соскочил с печи и принялся разоблачать меня. {38}

— Ну, слава богу… Так и думал — замерзли, — торопливо говорил он. Полезайте на печку скорей…

— Да ты-то как сюда попал?

— Плутал, плутал, да и заехал сюда… Я уж тут давишь… тоже насилу отогрелся…

— Это Красноярье?

— Какое там Красноярье — это аж Малый Яблонец!

Я удивился: от Калинкиных двориков до Яблонца считалось пятнадцать верст…

Старые маленькие часы, шипя и как-то захлебываясь, пробили четыре.

"Шесть часов под вьюгой", — подумал я и полез на печь.

Скоро вошел и Яков с новыми спутниками. Их было двое — старик и мальчик. Лошадей поставили под дровяной навес около сторожки. Пришел и сторож, отставной солдат-преображенец, хромой и седой, но еще свежий старик. Он объяснил, что Григорий разбудил его в два часа, рассказал в чем дело, и он сейчас же отправился звонить в колокол, по опыту зная, какое это хорошее пособие для заблудившихся в степи во время вьюги.