Записки Степняка

Митроха имел большое сходство с отцом, но сходство это ограничивалось только одной наружностью: он был такой же низенький, такой же коренастый и щекастый, у него были такие же маленькие, прищуренные глаза и насмешливые губы… Но отцовского духа, — духа лицемерия и лжи, не было заметно в его красивых чертах. Глаза его глядели не умильно и ласково, а вдумчиво и строго, на губах играла не подобострастная улыбка, перемежаемая лукавой насмешливостью, а одна только жесткая ирония. И речь его, в противоположность речи отцовской, не изобиловала мягкими тонами. Она была груба, безыскусственна и — что мне показалось тоже странным — даже дерзка, когда обращалась к отцу или ко мне с Андреем Захарычем.

Никому не поклонившись, он сел за уху.

— Купил палицу-то? — спросил его отец.

— А то как же! За ней ездил — стало быть, купил, — нехотя ответил Митроха.

— Стальные есть? — осведомился я.

— Всякие есть. По деньгам… {115}

— Что, говорят, в Лущеватке дьячок погорел? — полюбопытствовал Андрей Захарыч.

— А я почем знаю? Може и погорел…

Сигней сокрушительно развел руками и сладко произнес, как бы извиняясь перед нами:

— Грубоват он у меня, грубоват, господа поштенные…

— Не стать лебезить по-твоему, — буркнул Митроха.

Сигней только покачал головою и немного погодя ушел. Чухвостиков прозяб и тоже пошел в дом. Я остался докурить папироску.

— Эка отец-то у тебя добряк какой? — сказал я Митрофану.

— Добёр! — иронически ответил он, — привык в бурмистрах-то лебезить…

— Нешто он был бурмистром?

— Как же! Когда еще барские были, он пять лет ходил в бурмистрах… Так и пропадал в барских хоромах… Добёр!.. Теперь вот ему лафа-то отошла — барин сдал именье-то!.. А то, бывало, бесперечь к нему шатается — чаи распивать…

— А ты, должно, не любишь отца-то? — засмеялся я.

— Любить-то его не за что, — угрюмо ответил Митроха, — из-за него и так на миру проходу нет… Уж он всем намозолил глаза-то… Это еще, спасибо, у нас народ-то в достатке, в двориках… А то бы он покуражился!.. И то, никак, по окрестным селам должников завел… И диви бы чужие… Вот свата Гришку как околпачил!

— В земле? — спросил я.

— Вот в твоей-то. Ты ему сдал по тринадцати целковых, и чтоб десять рублей об троице… Чего еще! по нонешнему времени какая это цена… Так нет, батя-то мой и тут его принагнул… Задатку тебе Григорий четыре целковых отдал, так это уж от бати пойдет… А свату ничего!

Я просто руками развел.

— Да как же он все говорил — "вызволил, вызволил"?..

— Вызволит, как же, дожидайся!.. Таковский — чтоб вызволил…

— Ну, тебе, стало быть, не по нраву, что отец-то твой все норовит денег побольше зашибить? — спросил я Митроху. {116}

— А что мне в ней, в деньге-то!.. Кабыть нас много — я да он… По мне, абы с миром жить в ладу… А обижать-то так тоже не приходится… Я уж к ему приставал — отдели, мол… Не отделяет!.. Я, говорит, для тебя… А мне все равно как наплевать!.. Мужик — ну, мужицкое дело и сполняй… Знай свою соху!.. А он ведь норовит все как-никак к купецкому делу пристать… батя-то!.. Лошади, теперь — барышевать ими вздумал… Страмотьё!

Митрофан сердито замолчал.

— А тоже еще в уху встревать! — вдруг необыкновенно сварливым голосом проговорил все время упорно молчавший Михайло, — кабыть без него не знают, как ее сварить-то… Учитель нашелся! — он с негодованием плюнул и принялся собирать посуду.

Я пошел к дому. До меня все еще доносились возгласы Михайлы: "Старый черт, тоже два стакана водки… Ишь, невидаль, какая!.. "Ломoта его одолела… Барин какой выискался…"

При входе моем в комнаты я застал Андрея Захарыча опять за чаем.

— Эка мужичок-то важный-с! — встретил он меня.

— Кто?

— Сигней-то, мужичок-с!.. Почтительный да и доброжелательный-с… А ведь этого у них страсть как мало-с, чтобы почтения-то-с… Наипаче все грубостью промышляют-с…

— Да, почтительный и доброжелательный, — задумчиво произнес я, вспоминая иронический ответ Митрохи — "до-бё-р!"…

У крыльца послышался грузный лошадиный топот и грохот экипажа, а немного погодя в комнату ввалился Семен Андреич Гундриков, управляющий господ Дурманиных, тот самый политикан и гордец, который пользовался особенным нерасположением Андрея Захарыча.

— А я к вам ночевать ведь, — проговорил Гундриков, устремляясь ко мне с объятиями.

— Очень рад, — сказал я, искоса поглядывая на Андрея Захарыча, который, вдруг напустив на себя какую-то величественную важность, с немым достоинством ожидал приветственного обращения от вновь прибывшего гостя.

— А, здравствуйте, господин Чухвостиков! — свысока проронил Семен Андреич. {117}

— Мое почтение-с! — многозначительно отчеканил Андрей Захарыч, неистово вращая глазами, и затем язвительно добавил: — А у вас овцы колеют-с, Семен Андреич!..

— Вот как! — пренебрежительно протянул Гундриков, и, обратившись ко мне, затараторил: — А вы слышали новость? Гамбетта, представьте себе, сделал чрезвычайно обстоятельный запрос в палате депутатов, касательно того, что…

Но здесь мы остановимся, потому что господину Гундрикову я намерен со временем посвятить особый очерк. {118}

VI. ВИЗГУНОВСКАЯ ЭКОНОМИЯ