Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I

Барон обернулся ко мне и, не вставая, — что, кажется, едва ли и возможно было, — подал руку и самой приветливой манерой усадил меня к столу и представил отцу Иакинфу. В две, три минуты я чувствовал себя коротко знакомым, так привлекательна была манера барона, а я подумал: вот удалось одним камнем убить два воробья: хотелось видеть монаха Иакинфа Бичурина, да не знал как. Тотчас потребовалось от меня объяснение, что я разумею под названием «логарифм» и почему я признаю эту непонятную книжку, над которою они ломают голову, — логарифмами? Я объяснил до подробностей употребление логарифм и даже объяснил способ вычисления их. Оказалось брошюрка издана иезуитами[166] в Пекине. Любезность барона наименовала меня ученым. Скоро барон овладел разговором и с гордостью хвастал, что считал громадным успехом приобретение Ганжура[167] и не теряет надежды приобрести Данжур

[168], что Европа не имеет ничего подобного и проч. и проч. Эти Ганжур и Данжур в религии далай-ламы — почти то же самое, что у папы костёльное право, одно пространное, другое сокращенное.

Хитрые логарифмы сблизили меня с бароном. Что за увлекательный человек: пропасть путешествовал, знаком и в переписке с учеными знаменитостями целого света. Занимательных рассказов, всегда умных, интересных анекдотов — без конца. Барон Шиллинг фон Канштадт был небольшого среднего роста, необыкновенной толщины. Всегда приветливое выражение недурного лица, глаза полные веселости и блеска. Барон был холост. Обращение его было — человека самого высшего тона. Он имел искусство оставить уверенность в каждом, что Шиллинг находит его умным человеком. В Петербурге я видел, как дамы, и особенно молодые, ласкали его: он умел заставить их хохотать и быть внимательными к его анекдотам. Шиллинг был друг всего высшего круга Питера. Помню раз, как барон заставил усердно хохотать все большое общество своим рассказом в лицах, как тощие италианцы несли громадную его толщину на Этну; он сам не смеялся, но рассказ его был мастерской и чрезвычайно комичен[169].

Возвратясь в Петербург с идеями старого флота, но побывав в Кронштадте, я страшно разочаровался! Той отдельной касты, того заветного братства, той независимости, кажется, от целого света — ничего не нашел! [Явились никогда не бывалые выскочки-хвастуны, говорили о доносчиках.] Достойные старики, около которых кристаллизовалась молодежь и продолжала нравы флота, — одни поумирали, другие удалились. Из огромного моего выпуска нашел только семь товарищей — все разбрелись, а оставшиеся казались будто каждый сцентрировался в себе; нет прежней разгульной откровенности, бедность большая, я богач между ними. Дал товарищам хороший обед в трактире Стюарта. Обед прошел молчаливо. Все были ласковы по-товарищески, но и только! На вопросы «Что с вами?» отвечали: «Не то время, поживешь, увидишь». Самые искренние, и те тихо жаловались на князя Меншикова.

45 лет прошло — расскажу первое представление князю Меншикову. Это время было время проектов — кто мог, тот и умничал, я еще в Сибири понял современную моду. Надумал и я проектов для Охотска и для Байкала. Являюсь смело к князю. Я надеялся щегольнуть, заинтересовать своими проектами, но не на того напал; я с незрелой и недоконченной мыслью хотел сделать скачок, не тут-то было: князь крепко держал нитку начатой идеи! Я понял, что могу остаться в дураках, и замолчал.

— Что ж вы молчите?

— Извините, ваша светлость, я не могу говорить с вами.

— Отчего?

— 15 лет я не видал так высоко стоящей особы и во всю жизнь не встречал такого могучего ума.

— Ну, так как же мы будем говорить с вами?

— Ваша светлость, я искренно доложу вам, что, стоя перед вами, я потерял способность мыслить, чувствую свое ничтожество!

— Вы одичали, поживите в Петербурге, отдохните, иногда приходите (кажется) по средам чай пить. Прощайте.

Мне только и хотелось дозволения пожить в Питере. Деньжонки у меня были, я счел дозволенным себе упиться удовольствиями, от которых был отчужден 15 лет.