Заполье

— Ее не сажают, редиску, — сеют, — грубовато, может, сказал Алексей. — А татарник приходилось видеть, большой? Сколько головок у него, и расцвели которые, и нет — считали? Так и тут, и не у нас одних.

— Да боюсь, другую голову враз не отрастишь…

— А я не боюсь. — Он говорил равнодушно, пожалуй и небрежно даже; и больше нюхал, кажется, чем пил его, кофе. — Худо без головы, конечно… еще хуже без царя в голове, как теперь. У вас тут курят? Вот спасибо… А уметь если, а когда надо было — Сталин за десяток лет вырастил. И другим еще понаставили, головы. Образумили.

— Ну, ей и цена такая: на одно поколенье хватило — с натягом, — неожиданно жестко, если не злорадно проговорил Мизгирь, — с маразматическим уже, действительно, всем курам забугорным на смех. Аристократия, нечего сказать: из мавзолея выкинул преемничек, закопал и сверху поссал…

— Цена ей — победа, — заступился Иван, оглядываясь на дымившего хмуро Поселянина, — я ту имею ввиду, большую. Никто такой и никогда победы не имел. Никто.

— И пораженья нынешнего — это в мирное-то время… из всякого ряда вон, ошеломительное! И позорное, еще позорней царского — в виде фарса уже намеренного, с предательством уже тотальным, которого тоже мир не видывал… не элита это — дерьмо, беспринципней бомжей. А итог, общий?

— Как всегда, — пожал он плечами, — предварительный.

— Ну уж нет уж, Иван Егорович, избавьте, для меня эта вечная предвариловка ваша никак не подходит — как и для него, — он длинный узловатый палец выбросил в сторону Поселянина, словно наткнуть на него хотел, — и для вас самих. Победа вчерашняя, проблематика всякая завтрашняя — не актуально это все для нас: вчера нас не было, завтра не будет… сколько уж говорено меж нами! А есть — сегодня, и я в нем, пораженец, человек пораженья, и что мне прикажете делать? — И жадно к чашке припал красными своими меж начатков, остатков ли бороды губами. — Что?..

— Ну, вы-то, положим, без дела и других не оставите, не то что себя…

— Да это я не делаю, а… трепыхаюсь. На деле дела нет, я гарью пораженья отравлен, контужен, оружье потерял, командиры в придурках у победителей, у мародеров на подхвате… трезво? Увы. Я раздавлен, потерян для себя и других, полубеспамятен, я уже друзей от врагов толком отличить не могу, кровное чтоб защитить, поскольку трусом отъявленным отчего-то стал, мною баба помыкает, а дети презирают. И женщины меня не любят — и правильно, за что такое меня любить?.. Вот я кто такой, нынешний русский. Я все сдал с потрохами, что можно и чего нельзя, ни под каким бы видом нельзя! За колбасу обещанную, за барахло ношеное из гуманитарки, да что там: за оплеухи даже и пинки поучительные, каковыми гоним я в царство демократии, за поученья!.. Бомонд наш, сливки эти прокисшие — черт бы с ними… если б я сам вот таким не был, человек массы, народа!..

— А ты не будь, в чем дело, — сказал наконец Поселянин и с сожаленьем, показалось, отставил пустую чашку. Он все разглядывал Мизгиря, особо не скрывая этого, но и без любопытства излишнего, какое оскорбительным могло бы показаться тому. — А стал если — значит, стал… На ты не к вам я, а вообще. Побежденный — это кто согласился быть побежденным, чего тут крутить. Тот виноват, кто оправдывается.

— Да согласья моего никто и не спросил! Наплевать им, с чем согласен я, с чем нет… пришли и делают что хотят! Невидимые пришли, за грудки не схватишь!.. — Он разгорячился нешуточно, расстроился даже, и непривычно слышать было некий хрипловатый, через басок его глухой пробившийся вдруг фальцет, Дима — и тот «мышку» отложил, быстро глянул на него. Но уже опять пальцы его длинноватые сноровко чашечки хватали, уносили за стойку, к рычажкам и краникам агрегата, щелкали там, наполняли и выставляли их на жостовской работы подносик маленький — и было в движениях этих что-то непередаваемо бабье, привычно-суетливое… — Вот-с, прошу еще порцион… Жесточайшие в мире солдаты — понимаете?! — это не в говенного цвета униформе, а в белых воротничках… думающие солдаты, да, и они знают о нас все теперь, всю подноготную, тайну нашу главную, перед которой собственно военные секреты наши — сущий, скажу я вам, пустяк!..

— Это они так думают… пусть думают. И подольше. Не они первые.