Заполье

За собой уже не сразу, но заметил, не мог не сознать, что замкнутей в последние года два-три стал, суше и желчней, пожалуй, куда нервнее внутри. И когда декабрем прошлым белокаменную наскоро навестил, связи наладить на совете журналистов-патриотов — с избытком поразвелось пустопорожних этих форумов с конгрессами самого разбродного толка, в бессильи пытаясь заболтать-зачурать, резолюциями своими гневными запугать не внимающую им нимало реальность или, наоборот, откреститься от нее, — то и Константин Черных, приятель старый московский, живо определился, в какие-то полчаса разглядел: «А потяжелел ты, друже…где замашки у нашей Машки?! Где кураж, формулировочки отточенные как шпага, блеск в глазах где, от какого девки мои в отделе чумели? Вано, избранник белых танцев, покровитель и утешитель всех обиженных мужьями и любовниками — где?!. Нэ вижу!» — «Сублимация, Коста…так это фрейдисты-мудисты называют? Или ошибаюсь? — отвечал он кавказски-пылкой шутейной риторике Черных. — Клятая сублимация энергий в злую двенадцатиполоску — злую и к создателю тоже, поверь. Такая вот отдача при выстреле. Траты, Коста.» Давненько не виделись, но газету Косте посылал, держал в курсе дела, перезванивались, и не ему бы спрашивать.

Успели посидеть-выпить, потолковать, знакомство свое стародавнее из совсем другого, ирреального по беззаботности времени вспомнили, странно и представить теперь — курортное, в местах оранжерейно теплых и душных, где только бы и жить, садами сплошными все предгорья засадив и дремоту созревающих в прохладных подвалах вин сторожа, — а там угрюмая человеческая усобица разгулялась ныне от края, считай, и до края, по-кавказски вздорная и кровавая, и дети курортников вчерашних головы клали, усмирить безумных абреков пытаясь в который раз, кровью своей погасить чужую вражду…

Дверь он закрыл, но все равно слышно стало, как начала кормить, кажется, и разговаривала в спальне жена: «…бедная девочка моя… проголодалась наша деточка, а ее никто, кроме мамочки…А ее увезли и целый час лишний таскали там где-то, морили. Никакой жалости…ведь сказала же: недолго!..Не-ет, надо и ребенка чтоб!..» — старалась, чтобы услышано было, и не в первый, конечно же, раз. И словцо-то выкопала, в чужой лексикон не поленилась залезть — «морили…»

Какая-то простейшая, но и совершенно непонятная ему глупость во всем этом была, непостижимая, непроницаемая ни для каких догадок, попыток объяснения или даже оправданья, — глупость на ровном, на голом месте, сама себе причиной служащая, самодовлеющая. И любая психоаналитика с места сей воз не стронет, сдохнет в оглоблях.

Конечно, обыкновеннейшая была бытовая неприязнь, бездумная чаще всего, какая накатывает иной раз то на одного, то на другого соузника, на то они и брачные узы, — которой он, казалось, противился все эти годы совсем не безуспешно, научась угадывать в себе уже первые позывы, приступы ее и в меру сил укрощая, с нею же и сейчас пытается справиться…слушает, да, хмыкает и катает желваками. Плохо справляется, но, по крайней мере, держит в себе. Супружница же, по всему, о том и думать не думала, по-девчоночьи отдаваясь первому попавшемуся раздраженью своему, и в этом, пожалуй, по-своему искренней была, не откажешь, — той самой простотой, какая хуже воровства. Разъяснял ей на пальцах поначалу всю пагубу семейную эту, наивный, пример благой даже подавал; а не понимала или не хотела понимать, хоть как-то себя сдерживать — какая, в сущности, разница?

Но еще, может, тягостней было, когда она, закатив ему очередную какую-нибудь сцену нелепую вечернюю, через час-другой как ни в чем не бывало лезла к нему в постели горячими руками, требуя…что вообще можно требовать, ждать после такого? Вот к этому-то, к своему тяжелому всякий раз изумлению никак нельзя, невозможно было привыкнуть — это что, полная потеря логики поведенческой, беспринципность отъявленная, как ни дурацки это звучит в приложении к делам постельным? Разнуздалась, вот это верней будет, распустилась, считая, видно, что все ей позволительно, и виноват в том муж. Ему бы ударить по ищущим, по жадным этим рукам, чтобы вняла, раз и навсегда уяснила это своим растрепанным перманентом; а он отодвигается только, резко поворачивается спиною к ней — зная, что лучше бы ударил, все равно хуже не будет. Обиженная и этим донельзя, дня на два в молчанку с недобрым азартом заигрывалась жена — тоже развлеченье в своем роде. И средь всех последствий этого одно-то уж точно за добро могло сойти: меньше вздора, чуши всякой слышать приходилось.

И ладно бы еще от ума их зависеть, бывает и такое, бывают же умницы, в горячке и горечи думалось ему еще в их первый год, — но чтоб от неразумья бабьего, от хлопот куриных и затей?! Вся жизнь тогда ею станет, глупостью невылазной, все слопает свинья бытовухи. Ведь и сейчас даже, пытаясь хоть как-то размыслить семейное свое, именно в силу убожества этого неразрешимое, он ловит себя на том, что и сам уже на примитив какой-то кухонный сбивается, на полумыслях зацикливается, получувствах, что — вязнет, тупеет…