Запомни и живи

Погляди на эти пугливые дома, столпившиеся, как стадо,На согбенные плечи этих покорных людей.Можешь ли ты мне служить, как они?Хочешь ли ты думать о том, как проводить межи,Ставить изгороди и убивать дороги?Хочешь ли ты разделить свои мелкие заботы,Взять жадную жену, которая будет жить надеждойРаздвинуть шире крышу твоего дома?

Хочешь ли ты сыновей, мечтающих об урожае соседа,Слуг, которых ты презираешь и которые тебя ненавидят,Гостей, приживалок и родных?Я люблю прикреплять людей,Но мне страшно упреков твоей бродячей души.Иди, блуждай, греби и пой!Погляди другие поля, другие сады и другие страны,Уходи скорее от той, что полюбишь,И блуждай, и блуждай… пока

Одним вечером ты не умрешь в гостинице,Неоплаканный, даже для виду,Ни хозяйкой, ни доброй служанкой…

О, здесь дело не в родине и не в чужбине… И Палестинская земля испугалась бы принять этого воистину Вечного Жида. Весь мир для него какая-то гостиница, где он, случайный проезжий, должен провести свой земной день. Отравленной душе мнится счастьем покой, свой кров, своя страна, пока она лишена этого. Но золото в руке теряет очарованье, становится не только жалким прахом, но тяжелым камнем, который мешает идти. А идти нужно без конца, идти, не зная ни цели, ни конца пути. Но не только в этом мире нет отчизны: даже смерть не несет отдохновения. Господь для Спира не живая любовь, не родимое лоно, но отвлеченная и беспокойная справедливость.

Какие же радости сулит нам земной путь? Природа — она томит лишь беспредельностью полей и недоступным далеким небом. Любовь — это ненасытная жажда, вечные муки истомившегося путника в безводной пустыне. Искусство — но и оно лишь великая ложь, ибо никогда самые нежные звуки и самые прекрасные линии не могли насытить души, чающей неземной Правды.

Что делать в этом мире?Я иду — всё глухо и тревожно.Я кричу — но уши внимающих мне

Еще трусливей, еще грубей, еще презреннее,Чем руки нищих, от которых я убегаю.О Музей, о тихое чудовище,Открой твое молчание, твой сумракМоим безнадежным шагам.И вы, картины, статуи, геммы,Дайте мир моей душе,Вы, счастливые,Никому не причиняющие зла.

«Дитя, дитя, — они отвечают, —Смотри лучше, подойди ближе —Вот наша правда:Полотно, доски, винты,Масло и пыль,Старое железо и камни,Неподвижные, серые, мертвые…»

Отрицание искусства у Спира подобно фанатизму многих религиозных сект. В тюрьме, вкруг эшафота сердце не хочет принять выхоленных цветников. И не для нежного примирения созданы его стихи. Их ритм — гул осеннего вихря, который подымает мертвые листы, крутит их и несет бог весть куда. Напрасно ухо ждет умиротворяющей рифмы или хотя бы далекого созвучья — оно услышит лишь диссонансы, поединок враждебных гласных. Спир не знает тайного родства звуков, и здесь ему доступны лишь одиночество и раздор.

Истинная поэзия всегда была, есть и будет — молитвой. Истомленный и тонущий в водах жизни человек чует целящую близость Божества и, в гармонических строфах прося — получает, жалуясь — утешается, благодарный — славит мир. Не высшая ли поэзия в скромных «Цветочках» св. Франциска Ассизского, прославляющего в гимнах брата Солнце, сестру Воду, великого Творца и малую тварь. Прозревший и в Боге воскресший человек всему миру говорит свое святое «да! принимаю и люблю». И поэзия всех племен и всех веков лишь бесчисленные вариации этого «да».

А человеческое страдание, а вечная несправедливость? Можно ли все принять и все оправдать? Коршуна, уносящего голубя, и мать, рыдающую над мертвым младенцем? Господь справедлив, Его славим, но разве не Он «Иакова возлюбив, Исава возненавидел»? И как забыть Иова, тщетно на гноище пытающего Бога?