Заповедь

— Об этом самом! А где она, эта долгожданная пора? Что же получается? Революция произошла, белогвардейцев изгнали, а горцы так же целыми днями копошатся в земле, рыщут по лесу, добывая дрова на топливо, карабкаются по горам, охотясь на туров... И в хадзарах все по-прежнему: бедно, дымно, темно... Горцы как жили, так и живут. И разговоры те же, что и раньше: о том, кто заболел, у кого свадьба предвидится, чья корова отелилась... Разве об этом мы мечтали, Умар? Разве за это кровь проливали? Там, на фронте,— под пулями, я иначе представлял новую жизнь в Хохкау... А вижу: ничего не меняется?!

— Вот что тебя беспокоит... Новой жизни захотелось, иных разговоров... Но разве того, что теперь у всех есть земля, мало? Разве это не новое? Что теперь не надо бежать к Тотикоевым просить лошадь съездить по дрова, мало? И мельница стала общей, пожалуйста, хочешь — пользуйся...

— Все это так, так, — прервал его Мурат. — Но жизнь-то по-прежнему тяжела и просвета в ней нет...

— Наслушался ты нашего полкового лектора, все его слова взял на веру, — укоризненно покачал головой Умар. — А у того язык — что горная речка: бежит и журчит, бежит и журчит, бежит и журчит, и остановить нет мочи... Много он сулил, много. Все беседы его начинались и заканчивались одной фразой: «Вот побьем Деникина... » Будто только и осталось дел, что побить белогвардейцев. А я так думаю: побить Деникина — это только полдела. Вот теперь начинается главное... Я, дружище, не обманывал себя. Знал, что новая жизнь сама по себе не придет. Ее строить надо. И надежда тут не на кого-то — на самого себя!.. Вот обработаю землю, получу добрый урожай, заложу подвалы зерном, — и перестанут дети клянчить лишний кусок чурека — прекрасно! А там, глядишь, и дзыкка на столе появится — побаловать малышей. Отвезешь в город на базар мясо, а взамен доставишь домой отрез на платье жене или обновку детям — опять же радость в семье... Что качаешь головой? Что тебе в моих словах не нравится?

— Мечты у тебя какие-то... — Мурат поискал слово, которое не так хлестко бы ударило по брату... — обыденные...

— А я не фантазер, не летаю как нарт на облаках, — ступаю по грешной земле... И тебе советую.

... Продолжение этого разговора неожиданно произошло через неделю, когда в Хохкау въехала линейка и с нее соскочили на землю двое горожан. Тимур, с утра прибывший в Хохкау сообщить о предстоящем визите гостей из Владикавказа, шепнул Мурату:

— В кожанке сам секретарь обкома Скиф Кайтиев, а усатого крепыша-здоровяка, председателя райисполкома Кокова вы знаете, — и шагнул навстречу худому и высокому, в очках, начальнику, намереваясь представить Мурата, но гость опередил его:

— Не надо, и так вижу, что это наш Мурат Гагаев! Мне из Архангельска прислали твою фотографию. На обороте написано: «Северный Чапай».

— Шутили так, — улыбнулся Мурат. — Федька прозвал...

— Ты жив?! — воскликнул Кайтиев. — Почему же не дал знать о себе?! Почему пропал?!

— Не пропал я, здесь живу, — развел руками Мурат.

— Да знаешь ли ты, что тебе в Архангельской области памятник поставили?! — Кайтиев во все глаза смотрел на горца, небритого, в промокшей черкеске с порванным, неумело заштопанным воротом. Вот он, герой гражданской войны, которого лично знают Ворошилов, Буденный, Уборевич, которому при жизни поставили памятник, потому что в Архангельск на запрос по ошибке пошел ответ, что Гагаев не возвратился в Осетию, и там решили, что он, как многие в ту пору, в дороге стал жертвой холеры, вольно гулявшей по измученной земле. А этот человек возвращается в родной аул и, будто не было у него легендарных подвигов, усердно обрабатывает клочок земли, никому не обмолвившись и словом, кем он был и как прославился. Не верится! Вот ты какой! Это ты участвовал в захвате Царского села? Арестовывал генерала Краснова?

— Было, — кивнул головой Мурат.

— Я же о тебе все знаю! — закричал Кайтиев. — Большое письмо пришло из Архангельска. Сам читал его, сам запросы в районы давал... Мне бы сейчас найти этого работничка из райцентра, что ответ дал, будто Мурат Гагаев на их территории не проживает! Ты был среди тех, кто усмирял контрреволюционное Быховское восстание, — стал вспоминать Кайтиев, — кто обезоруживал польский легион Домбро-Мусницкого, сражался с белофиннами... Что еще я не назвал?

— Всего не упомнишь, — сказал Мурат.

— Надо, надо все помнить! — возразил Скиф. В письме рассказывалось о твоих подвигах в тылу белых. Не забыл отчаянные рейды?

— Нет, не забыл, — усмехнулся Мурат. — Когда англичане и Колчак пошли на соединение друг с другом, я сам попросил, чтоб мой отряд был маленькой собачкой.

— Собачкой? — удивился Кайтиев.

— На медведя никогда не охотился? Одному на него нельзя — разорвет, с собачкой надо идти. С умной. Ты идешь на медведя — он на тебя идет. Держи кинжал и жди. Медведь к тебе подошел, лапы поднял... И тут собачка — маленькая такая, едва видна — цап его за мягкое место! Медведь о тебе забыл, назад оглядывается. А ты шагай вперед и коли его!..

— Верно! — со знанием дела процедил Коков.

— А за что тебя трибунал судил? — вспомнил Кайтиев.