Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых

Можно ли говорить о «школе Митурича»?

Май: «Представление о „школе Митурича“ по сей день весьма смутно и неопределенно, поскольку никем не было изучено и сформулировано. И если говорить о „школе“ применительно к прямым ученикам Митурича, то наиболее близкие, сохранившие с ним связь на долгие годы, в столь же значительной степени находились и под влиянием Веры Владимировны Хлебниковой. Так что их „школа“ представляет собой сплав этих двух достаточно сильных влияний.

Зимой, когда в ожидании летней пленэрной работы всяк занят был своим делом, надеясь подзаработать на лето, вечерние разговоры вел Петр Васильевич. Вера Владимировна никогда не участвовала в теоретических рассуждениях, которые велись главным образом о живописи как наиболее полной форме художественного выражения. Но летом, когда целой колонией поселялись то на юге в Крыму, то в подмосковной деревеньке, Вера Владимировна как бы выступала на первый план. Все, включая и самого Петра Васильевича, несли свою живопись к ней на суд»^[283].

П.В.: «При жизни стариков Вера Владимировна была так поглощена домашними делами, что мало проявляла себя как художник. Это больше выражалось в воспитании Мая. Но мне все-таки удалось втянуть ее в работы по эскизам для Политехнического музея, для которого она написала большое панно „Ход сельди“»^[284].

Великолепное удлиненное панно, все сплошь заполненное косяком идущей сельди. Словно чешуя металлического панциря, словно благородная чернь глухо серебрятся тонкие изящные веретена — тела бесчисленных рыб, плотно соприкасающихся друг с другом, устремленных в одну сторону. Как часто у Веры Хлебниковой, почти монохромная, но на редкость живописная, играющая множеством тонких оттенков серо-стальная цветовая гамма.

П.В.: «Благодаря оформительским работам мы кое-что заработали и в 1936 году могли поехать на все лето (4 месяца) в Солотчу Рязанской области. Туда нас потянула теща Паши Захарова — уроженка этих мест. И мы, две семьи, двинулись туда на пароходе… К нам в Солотчу приехал еще Моля Аскинази. Он поселился у нас и вместе с нами писал этюды. С нами был и Корвин. Так что мы большим дружественным табором с беседами, пиршествами и прогулками проводили летнее время, умеренно работая по искусству, так как мы все были утомлены, работая в Политехническом музее всегда спешно и без отдыха.

Я в Солотче написал несколько этюдов, но повез домой только три. Из них выбросил два и остался один большой или двойной размер (сделал один этюд такого размера). Такой малый в количественном отношении результат при очень хороших условиях объясняется тем, что у меня был большой перерыв в станковой работе после Хвалынска и чувство мое, тогда было установившееся, снова упало, и половина лета ушла на развитие его, на подъем, хотя бы до прежних размеров.

Это происходит болезненно, с сомнением в себе, а такое упорядочное состояние опять-таки вредит делу, и только вера в себя и в свои силы, однажды уже показавшие возможность, спасали положение. Вера тоже бодрила, иногда через край, снисходительно относилась к работам, которые, как потом выяснилось, того не заслуживали. Впрочем, если это случалось с ней, то искренне. Она никогда не лукавила и ложно не судила. В ней была глубокая профессиональная честность, переступить которую она не могла сознательно ни под каким видом»^[285].

Детская память сына хранит многое из того, что не запоминал или не считал нужным отмечать отец.

Май: «…тридцать шестой год был не только горестным (из-за смерти бабушки. — М. Ч.),

но и удачным. Отец получил заказ… Появились деньги. И на все лето мы поехали в Солотчу. Да не просто так. А еще и с поварихой — Лаврентьевной, которая должна была освободить маму от хозяйства для живописи. Места солотчинские знал и присватал Павел Захаров, его жена Татьяна Захарова была родом из тех мест. Но и более того — решено было произвести ремонт обветшавшего нашего жилья. Кто-то порекомендовал опытного мастера Мальцева. Мама долго подбирала светло-серый колер для стен. А дощатый наш пол решено было покрыть левкасом и покрасить блестящей, коричнево-красной краской. В Солотчу мы уехали, оставив Мальцеву ключи от дома, а к возвращению он должен был все и закончить.

До Солотчи добирались поездом, до Рязани и затем пароходом по Оке. А надо сказать, что к тому времени у нас, у меня, конечно, завелась ручная белая крыса. Мама нарекла ее Кулевриной, а вскоре Кулеврину полюбил и ворчавший поначалу отец. Полюбила его и Кулеврина, забиравшаяся к работавшему за столом отцу на плечо. Когда она начинала слегка досаждать, отец бросал ее на тахту. Но Кулеврина не обижалась и тут же прибегала обратно на плечо.

Естественно, что и Кулеврина двигалась с нами в Солотчу. В коробке из-под торта с дырочками для воздуха. Лето 1936 года было не просто жарким. Знойным. Душно было в вагоне, душно в каюте парохода. Словом, несмотря на отдушины, Кулеврина таки задохнулась в своем узилище, так и не добравшись до Солотчи.