Зарождение добровольческой армии

От неожиданности на моей физиономии, должно быть, ясно выразилось недоумение и глупейшая полуулыбка, так как Мадемуазель Начальство, строго сдвинув свои бровки и очень сухо ответив на мой вежливый поклон, предложила садиться на… самый отдаленный от нее стул. А миляга капитан, коротко сообщив подпоручице обо мне, откланялся и вышел, уже у двери лукаво подмигнув мне левым глазом.

Очень миловидное «начальство» приказало мне как можно подробней рассказать все мое путешествие с фронта до самого Новочеркасска, кое‑что отмечая на бумаге. Мой рассказ, должно быть, смягчил строгое сердечко подпоручицы, и мне было предложено сесть рядом. А в конце моего долгого повествования мы были друзьями!

Мило улыбаясь, «начальство» повело меня вниз, сдало в третий взвод командиру взвода, полковнику, а на прощанье даже подало мне ручку, мило сказав:

— Ну, увидимся еще!..

Полковник, командир нашего временного взвода (в котором были, кажется, чины всех родов оружия, кроме пехоты), ознакомившись со мною, предложил мне свободную койку рядом с артиллеристом, поручиком Семенюком, и пожелал мне до обеда (12 часов) хорошего отдыха. Коротко поговорив с поручиком, я завалился на свою койку и через минуту спал как убитый!..

Энергичная встряска заставила меня открыть глаза и некоторое время недоумевать: где я? Что со мной? Кто и чего от меня хочет?! Наконец, соображаю, что будит сам полковник, начальник караула, так как меня уже назначили в караул. Я прямо взмолился:

— Да я в карауле сейчас же опять засну! Дайте же мне хоть выспаться!..

— Никаких отговорок! — отчеканил полковник. — Но я дам вам самый легкий пост.

Караул состоял из 30 человек. Каждый получил по японской винтовке со штыком, по 2 патронташа патронов и по 4 гранаты раз–мером как апельсины, со шпеньком–запалом и теркой, надеваемой на рукав. Зажигать гранату, как серную спичку!. Три пулемета с пулеметчиками; один в здании против входа, один в воротах дома и один во дворе. Такой усиленный караул объясняется очень тревожным положением в городе.

Когда наш караул сменял прежний, то полковник повел меня в прихожую и там заменил мною часового, который стоял 4 часа. С улицы в дом была массивная дверь, около которой был всегда часовой, мерзнувший на холоде по часу или два. Дверь вела в небольшой тамбур, где тоже стоял часовой. Из тамбура дверь в прихожую, шагов 20 длиной, которая вела к широкой лестнице во второй этаж, к канцеляриям. Из прихожей налево была дверь в столовую и из нее — в наш временный 3–й взвод.

Полковник, объясняя мне мои обязанности, сказал: — Вот на стене висит таблица, на ней три вида пропусков: номер 1 — по этим пропускам вы будете пропускать наружу; и 2 — по этим вы будете впускать в дом, а номер 3 — по этим вы будете впускать и выпускать беспрепятственно. Никого и ни в коем случае без пропусков никуда не пропускать! В случае чего звоните в этот звонок ко мне! Вы хоть и артиллерист, но… точное исполнение обязанностей часового тоже должны знать! — И «точное начальство» покинуло меня…

Уже минут через десять я стал чувствовать, что мои веки начинают смыкаться, что абсолютно противоречило «точному исполнению служебных обязанностей»… Стал усиленно шагать, заучивать почти наизусть пропуска и… пуговку звонка. Хотел было завязать хоть мимические сношения с часовым–юнкером в тамбуре, но на мое приятельское подмигивание через стекло юнкер строго посмотрел на меня и… отвернулся! Прошло несколько человек наружу и несколько внутрь, и все были с пропусками. А… время как будто стоит на месте, и сон одолевает все больше и больше… А как подумаешь, что до смены караула остается еще целая вечность, то… на душе становится совсем кисло… Но часам к четырем, после обеда, случилось со мной такое, что я до самой старости не могу вспоминать это спокойно.

Здесь я позволю себе вернуться далеко назад, заглянуть в мою раннюю молодость, в мои ученические годы. Уже с 10 лет я, потеряв родителей, был предоставлен самому себе, так сказать, «воспитывал сам себя». Читая запоем все, что попадалось в руки, в особенности Майн–Рида, Фенимора Купера, Луи Буссенара, Дюма, капитана Марриэта, Станюковича, а потом и Ната Пинкертона, Шерлока Холмса и прочих в этом роде, я сам стал не таким, как все мои сверстники. И в особенности после одного «чрезвычайного» случая мои товарищи говорили мне: «Ну что ты за человечина такая, черт тебя забери. Все крутом люди как люди, все у них нормально, а вот ты — совсем наоборот, вечно у тебя какие‑то случаи, недоразумения и «анекдоты»!»