Застава в степи

Генка сразу отпрянул от барьера и плюхнулся в кресло. Лицо его побледнело. Он прижал палец к губам, призывая меня молчать. Я перегнулся через красный бархат балкона, и сейчас же на меня обрушился град возмущенных выкриков:

— Он! Хулиган! Он еще делает большие глаза! Вывести его! Вывести! Контролер!

Громче других кричала краснощекая женщина. Она указывала на меня коржиком. Я быстро глянул на пустые Генкины руки и все понял.

— Я нечаянно, — поклялся Генка. — Хотел тебе показать того дядьку, а коржик выпал и прямо ей на голову.

— Ты пойди и извинись, — предложил я.

— Что ты, — испугался Синицын. — Выгонят с треском. Лучше молчи.

Но молчать не пришлось. На балкон вошла пострадавшая в сопровождении милиционера и билетерши в коричневом пиджачке, окантованном желтой ленточкой. Группа решительно направилась к первому ряду. Женщина указала на меня.

— Вот он, полюбуйтесь.

Милиционер вытянул указательный палец, потом молча согнул его и разогнул. Эту операцию он проделывал до тех пор, пока розовощекая женщина не возмутилась:

— Он и не думает вставать. И чему их только в школе учат?

Вовка Грачев, нахально глядя в глаза женщины, заметил:

— Мы, между прочим, учимся не в школе глухонемых.

Пострадавшая от Генкиного коржика смешно сморщилась и всплеснула руками:

— Нет, вы только полюбуйтесь! Какая наглость!

— Тише, гражданочка, — попытался успокоить ее милиционер. Но его увещевание подействовало на нее, как бензин на тлеющую головешку.

— Я вам не гражданочка, старшина, я советский человек. Я пока не нарушила порядка. А вы вместо того, чтобы принять меры к хулиганам, зажимаете мне рот. Я этого так не оставлю.

В это время на балкон торопливо вошла Фаина Ильинична. Увидев милиционера и наши растерянные лица, она сразу догадалась, что случилось что-то неладное. Она спросила милиционера:

— Что тут произошло? — И, встретив недовольный взгляд старшины, добавила: — Это мои ребята. Я учительница.

Не успел милиционер открыть рта, как женщина налетела на Фаину Ильиничну: ее ученики — это вовсе не ученики, а отпетые хулиганы, бросаются корками хлеба, огрызаются, грубят взрослым.

— Ну зачем вы выдумываете, — не вытерпела Тарелкина. — Надо же быть справедливой. Никто вам не грубил.

— Помолчи, Лена, — попросила ученицу Фаина Ильинична.

— А что же она глупости говорит, — вскочил Синицын. Я дернул его за руку, но было уже поздно. Генка вошел в раж. — Сказала, что Семен бросил в нее корку. А это не корка, а коржик. И бросил его не он, а я. И не бросил. Что я совсем такой дурак, что буду гривенники разбрасывать. Он у меня выскользнул из руки и упал.

— Вечно у тебя истории, Синицын, — с досадой произнесла Фаина Ильинична. — Господи, когда ты поумнеешь.

— Он же нечаянно, — заступился я за друга.

— Конечно, нечаянно, — поддержал меня Грачев.

— А ты, Грачев, не видел и не говори, — попросила его Тарелкина. — Я думала, это Морозов, а от Синицына такую штуку можно ожидать.

— Тоже мне, справедливая! — крикнул Генка.

Наблюдавший эту сцену милиционер потребовал тишины и пригласил Генку пройти с ним.

— Я потом, дядь, — попытался просить его Синицын, — а то скоро начнется. Вон уже третий звонок.

— Пройдемте, молодой человек, — стоял на своем старшина.

Генка нерешительно потоптался на одном месте и, ища поддержки у Фаины Ильиничны, оглядел всех тоскливым взглядом. В это время большая люстра начала постепенно угасать, и все стали похожими на людей, вылепленных из желтого пластилина: и мы, и рассерженная женщина, и милиционер, и учительница. Только Генка был красным, как милицейский погон.

— Пойдем вместе, — предложил я другу.

— Тетя, извините, — подался вперед Синицын. — Честное пионерское, я не нарочно.

Свет в зале погас. Стало очень темно. В это время я подумал: вот бы Генка сообразил, пригнулся под кресла, прополз в другой конец, а они пусть его потом ищут.

Впереди вспыхнули прожектора, осветив яркими кругами красный бархат занавеса. Я увидел, что чуда не произошло. Генка покорно шел за милиционером, сопровождаемый пострадавшей.

— Дожились, — бросила Фаина Ильинична, усаживаясь на свое место. — На весь район прославились.

— Но это же неправда, Фаина Ильинична, он нечаянно.

— Он не хотел.

— Тише, товарищи! Вы не на базаре! — потребовали с задних рядов.

Занавес испуганно вздрогнул и начал нехотя открываться. На сцене была невзрачная комната под лестницей, с облупленной штукатуркой возле двери. На старом грязном одеяле лежал слуга Хлестакова Осип. Он долго и нудно жаловался на свою жизнь, на своего господина.

Вокруг меня несколько раз дружно смеялись. Но мне было не до смеха. «И чего веселого они услышали от этого Осипа, — досадливо думал я, — там, наверно, на Генку протокол составляют, как на какого-нибудь преступника, а им весело. А еще считаются товарищами».

Потом на сцену вышел ненастоящий ревизор Хлестаков. Правда, он пока еще не знал, что он ревизор, и поэтому с колоссальным аппетитом съел тот суп, в котором плавали куриные перья.