Застывшее эхо

Мало того, его ставленники из Коминтерна ради умиротворения своих капиталистических союзников были готовы расправиться (и расправлялись!) с теми, кто оставался верен делу рабочего класса! Тем не менее, как истинный интеллектуал, Оруэлл более всего ненавидит не тех, кто расправлялся, находясь на линии огня, а тех, кто оправдывал измены и расправы, сидя в безопасной Англии, – «людей, духовно раболепствующих перед Россией и не имеющих других целей, кроме манипулирования британской внешней политикой в русских интересах». Он называл их рекламными агентами России, солидаризирующимися с русской бюрократией, готовыми во вторник считать гнусной ложью то, что еще в понедельник было безоговорочной истиной.

«Пришел к власти и стал вооружаться Гитлер; в России стали успешно выполняться пятилетние планы, и она вновь заняла место великой военной державы. Поскольку главными мишенями Гитлера явно были Великобритания, Франция и СССР, названным странам пришлось пойти на непростое сближение. Это означало, что английскому и французскому коммунисту надлежало превратиться в добропорядочного патриота и империалиста, то есть защищать все то, против чего он боролся последние пятнадцать лет. Лозунги Коминтерна из красных внезапно стали розовыми. "Мировая революция" и "социал-фашизм" уступили место "защите демократии" и "борьбе с гитлеризмом"». Однако самым поучительным во всех этих метаморфозах для Оруэлла было то, что именно в антифашистский период молодые английские писатели потянулись не к демократическому, но к коммунистическому антифашизму.

И причины этого были, как всегда, не материальные, но психологические, экзистенциальные – желание слиться с чем-то могущественным, долговечным и несомненным. «Вот оно, все сразу – и церковь, и армия, и ортодоксия, и дисциплина. Вот она, Отчизна, а – года с 35-го – еще и Вождь. Вся преданность, все предубеждения, от которых интеллект как будто отрекся, смогли занять прежнее место, лишь чуточку изменив облик. Патриотизм, религия, империя, боевая слава – все в одном слове: Россия. Отец, властелин, вождь, герой, спаситель – все в одном слове: Сталин. Бог – Сталин, Дьявол – Гитлер, Рай – Москва, Ад – Берлин. Никаких оттенков. "Коммунизм" английского интеллектуала вполне объясним. Это патриотическое чувство личности, лишенной корней».

В упоении от счастья наконец-то обрести эти корни ученики начинают воспевать убийства, возносясь даже выше своих учителей – ведь «гитлеры и Сталины считают убийство необходимостью, но и они не похваляются своей задубелостью, не говорят впрямую, что готовы убивать: появляются "ликвидация", "устранение" и прочие успокоительные эвфемизмы».

Намек достаточно прозрачен? Сталинизм заполняет пустоты, выжженные индивидуалистическим либерализмом, замыкающим человека в его личной шкуре. Те, кто ощущает себя частью чего-то бессмертного – народа, науки, искусства, церкви или даже семейного клана, – в подобных суррогатах вечности не нуждаются. «Для душевной потребности в патриотизме и воинских доблестях, сколько бы ни презирали их зайцы из левых, никакой замены еще не придумано» – так вот умел выражаться главный обличитель тоталитаризма! Европейский сталинизм и был попыткой найти им замену.

Но не таков ли и сегодняшний наш сталинизм? Ведь мы теперь тоже европейцы.

Сто лет без компаса и тормоза

Если бы российская цивилизация надумала подчеркнуть свою особость собственным летоисчислением, для его начала было бы трудно найти более авторитетное в цивилизованном мире событие, нежели рождение Льва Толстого. Хотя явление Толстого цивилизованному миру произошло в такую пору, когда уже отчетливо выявилось, что цивилизация есть движение от дикости к пошлости: все титаническое нейтрализуется в качестве курьеза и утилизируется в качестве шоу.

Толстой это успел и увидеть, и оценить. Еще при его жизни матерый человечище на международной выставке был включен в «шествие мудрецов» наравне с Сократом, Конфуцием и прочими учителями человечества (актеры были загримированы под учителей не только снаружи, но даже изнутри: они могли отвечать на вопросы зрителей в духе своих учений). И когда один из преданнейших почитателей прибежал к нему с этой радостной новостью, Толстой лишь покривился: они из всего сделают комедию. Лев Николаевич отнюдь не намеревался поражать мир своим архаическим титанизмом – он желал увести его и прежде всего Россию с того пути, который и сегодня считается магистральной дорогой человечества.