Затишье

А господин обер-лейтенант Бендорф наскоро скомандовал: «Вызвать пожарные команды! Тушить пороховые склады!», затем быстро проковылял вниз по лестнице и как ни в чем не бывало сел в машину полковника. Француз продолжал стрелять, ориентируясь на столб дыма, а Шнеефойхт и его люди пронесли сначала серую плащ-палатку, затем побуревшую, затем опять серую. В первом же волочившемся по земле мешке лежало, пропитывая кровью импровизированные носилки, то, что некогда было малышом Фезе, собиравшимся в отпуск на январь. Та же судьба постигла — мы и это узнали лишь впоследствии — вечно вшивого Грота и батрака Вильгельма Шмидта — единственного неграмотного в роге: оба они вбежали в парк как раз в момент смертоносного взрыва. Погиб там, к моему ужасу, и Отто Рейнгольд, добродушный парень, мой сосед по койке и партнер по игре в скат.

— С десяток раненых сидят в придорожных канавах! — крикнул на ходу Шнеефойхт и велел нам убираться. И вдруг грохнуло так близко от нашего барака, что с гвоздя соскочила кастрюля, над крышей засвистели осколки. И мы решили: «Прощай, любезное отечество» — и помчались вниз по лестнице с одеялами и караваями хлеба в руках; я, впрочем, захватил с собой разные мелочи, включая наручные часы, которые при аресте сдал великану Бютнеру. Так француз кровью и сталью начертал нам пятнадцатого декабря шестнадцатого года свой ответ на гордое мирное предложение его величества… Вы понимаете теперь, почему я не возликовал вместе с вами?

— Сколько ни смотри в окно, ничего не высмотришь, — задумчиво заметила сестра Софи, не отрывая своих красивых глаз от стекол, за которыми все еще рисовались в сумерках поле да лес вдали, вокзальные постройки, семафор, поставленный на «путь свободен», и тихо падавший снег. «Все еще ничего и никого», — думала она… и чувствовали, вероятно, все остальные. Вздохи паровоза, стук колес, подползавшая змея, гигантские кольца которой назывались вагонами, еще никогда с такой силой не выражали стихийной мощи мирового исторического поворота, как сегодня и здесь. Великая тишина, стоявшая вокруг кирпичного строения, в котором находилось маленькое общество, подчеркивала значение этих минут. Все надеялись, что только по техническим причинам исторический поезд еще находится где-то между стенами сосен и елей, на гладких, неповрежденных рельсах. Ведь существовали, несомненно, и враги этих вестников мира, правда, не по сю сторону окопов и проволочных заграждений, а по другую. Но они, эти враги, офицерщина, свита царя или Керенского, в состоянии лишь посылать сюда свои бессильные проклятия. Другу Софи, Бертину, и самой Софи, так хорошо понимающей, и чувствующей его горячее, взволнованное сердце, нужно только запастись терпением — той спокойной выдержкой, которой они научились за годы войны. Софи, глубоко вздохнув, мысленно прикрикнула на себя: «Смотри не утрать ее в последнюю минуту!»

В тот момент, когда эти столь различные люди, собранные здесь войной, еще раздумывали о слышанном, глядя в пространство, обозревая комнату, заглядывая друг другу в глаза, в зал вошел ополченец с большим подносом, на котором стояли стаканы; он поставил его на стол и почтительно вытянул руки по швам:

— По приказанию господина ротмистра — чай!

Глава девятая. Утюг

— Прошу вас, сидите, — произнес любезный голос младшего компаньона фирмы «Бретшнейдер и сыновья». Войдя, он старательно затворил за собой двери.

— В полном параде, — шепнул Понт на ухо Винфриду, который поздоровался с ротмистром.

— Этот неожиданный мир перевернул все вверх дном, — сказал Бретшнейдер, радостно сияя. — Вы видели, что нам пришлось оцепить вокзал, точно во время военной операции, именуемой «ликвидация стратегического пункта X».

Винфрид пригласил ротмистра сесть. Писарь Бертин уже держал наготове стул, но сияющий Бретшнейдер поблагодарил и отказался.

— Я только на минутку, — заявил он, — прошу меня извинить. Спешу окунуться в жизнь, то есть возвращаюсь на станцию. Каждое мгновение может прийти поезд.

— Но зачем же? — удивился Познанский. — Зачем коменданту самолично топтаться на перроне?

— Перрон — хорошо сказано, а топтаться — еще лучше. Представьте себе, господин советник, мой отец, живущий в Мюнстере, телеграфно намекнул мне о своем скромном желании сбить спесь с красных, если русские делегаты проявят ее. Никакого вмешательства во внутренние германские дела! Никаких попыток покуситься или хотя бы взять под сомнение чиноначалие, нашу иерархическую пирамиду. Царизм царизмом, а наше государство строил Бисмарк, и все сделанное его гениальной рукой неприкосновенно. Что касается господ социалистов, — продолжал он, ухмыляясь, — или посулов господина Маркса и компании, намеренных подменить наших выдающихся руководителей, наш планирующий мозг своей пошлой экономикой… Что ж, при всем уважении нам только и остается сказать: помилуй их бог вместе с их посулами!

И он продекламировал, словно актер: