Завеса

Киев, понимаешь ли, в противовес гоголевскому Вию не желает, чтобы ему поднимали веки, не хочет видеть весь этот маразм, крепчающий с каждым днем.

Альхен потащил всех на выставку покойного Сергея Параджанова, автора знаменитого фильма «Тени забытых предков», посаженного в тюрьму за педерастию. Даже сидя за решеткой, тот создал, по сути, новую ветвь явно тюремного искусства – самопальные игральные карты, медали из крышек от кефирных бутылок, монеты-талеры. Затаенная не рассеивающаяся печаль стояла в помещении выставки.

Благо, не было официального гида, который хлопотал по организации поездки по Днепру.

Плыли, разглядывая Киев с больших вод – памятник Мономаху с крестом в руке, Андреевский спуск и Андреевский собор, набережные.

Катерок остановился в лесу. Развели костер, жарили шашлыки.

Альхен совсем притих. Сидел, пасмурный, вглядываясь в темень леса.

– В последнее время я примкнул к группе. И знаешь, чем мы занимаемся? Уходим глубоко в лесные дебри. Ведь живем мы на краю черной дыры, бездны, поглотившей сотни тысяч жизней. Раскопали мы историю Девятнадцатой армии. Ее просто заутюжили в Смоленских лесах и болотах. Тысячи солдат занимались единственным делом: попадали в кольцо и выбирались из него, пока их всех не вдавили в Ничто. По сей день мы находим в глухомани скелеты, черепа – несть им числа. Рок бездны тяготеет над этой частью мира. Украина – окраина этой бездны, задавленная Россией – нагое пространство гибели – живущее по подлым законам отбора управителей, которые как сорняки росли и заглушили все живое и талантливое. Ты можешь себе представить это прошлое? Я вижу его, как нефтеналивную баржу, транспортируемую на север по водам, и в ней восемь тысяч заключенных. На палубе три охранника. Задраили люки. Ни еды, ни питья. Но… выпускают «Боевой листок»… Для мертвых. Спасся оттуда лишь один журналист.

– Чего же ты тут сидишь? Ты же полиглот, которым цены нет в Европе.

– Поздно, друг мой. У каждого своя судьба.

Вечером работники Еврейского агентства повезли всех в ресторан «Печерские дзвони». На сцене разнузданные, толстозадые, в брюках в обтреп «грицюки» лихо раскатывали ритмы на контрабасе и саксофоне.

Альхен был тих и печален.

Нищета Питера

Питер встретил израильтян ливнем при выходе из поезда. Тусклый свет мерцал в коридорах гостиницы «Октябрьская». В номерах из плохо закручиваемых кранов лилась вода. Ковры поражали ветхостью. В туалет у Исаакиевского собора невозможно было зайти из-за вони. И, тем не менее, в подсобке туалета мужики играли в карты.

Для израильтян был особенно ощутим резкий разрыв между былой роскошью и унылой нищетой настоящего. Яркое обнажение банкротства – не только денег, но и слов. За великими лозунгами не оказалось никакого обеспечения. Огромные очереди стояли у магазинов за всем – хлебом, молоком, духами «Ланком». Подземные переходы были залиты грязными водами, через которые ступали по доскам. На досках сидели цыганки с младенцами и просили милостыню. Рядом с собором Спас-на-крови разбирали здание для капитального ремонта. Мусорный след от дома тянулся до Невского проспекта. Перед Гостиным двором, входы которого были забиты досками, лихо наяривал джаз-бэнд. Прохожие бросали деньги в открытый футляр контрабаса. Никакие роскоши Зимнего дворца и Эрмитажа не могли затмить эту нищету.

Уйма книг прогибала лотки вдоль улиц. Это был прорыв давно зажимаемой мысли, и вовсе не мешало, что печаталось все это на плохой бумаге. Так, читая книгу, обнаруживаешь в ней вставленные страницы, а в них – истина.

Вообще, истина это вставленные и часто не обнаруживаемые страницы в Книге жизни.

Истина может затеряться при слишком большом погружении в суету, но она всегда присутствует, как бледный оттиск луны днем, исчезает в компьютере и обнаруживается нечаянным прикосновением пальца к какой-то случайной клавише, неизвестной команде, скрытой, как неожиданность мысли о Боге.

И все же после очередного дождя сквозь мертвые запахи увядания и гниения пробивалась арбузная свежесть жизни.

Внушали странную надежду встречи с еврейскими общинами, которые, как грибы, возникли по всем этим городам, – с учеными, писателями и местной интеллигенцией.

В Питере, где почему-то антисемитский дух был особенно силен, рассказывали шепотом, что вроде бы финны готовят чуть ли не флотилию барж на случай погрома: спасать евреев.

Странное ощущение какой-то тревожной неустойчивости витало над всей не узнаваемой Орманом страной. Шепотки, слухи, прямые угрозы погромов гнали евреев на встречи с делегацией. Чувствовалось, назревает огромный вал еврейского исхода, сравнимый, быть может, лишь с бегством евреев в начале века в Америку.

Ночью возвращались поездом «Красная стрела» в Москву. Проводник собирал из урн выброшенные израильтянами пластмассовые тарелки.

Уснуть в поезде невозможно, и Орман записывал строки в дневник: