Завеса

Тени сизые смесились,Цвет поблекнул, звук уснул —Жизнь, движенье разрешилисьВ сумрак зыбкий, в дальний гул…Мотылька полет незримыйСлышен в воздухе ночном…Час тоски невыразимой!..Все во мне, и я во всем…

Сумрак тихий, сумрак сонный,Лейся вглубь моей души,Тихий, томный, благовонный,Все залей и утиши.Чувства мглой самозабвеньяПереполни через край!..Дай вкусить уничтоженья,

С миром дремлющим смешай!

Цигель слушал, уронив голову на стол.

При последних словах почувствовал, как уплывает в это смешение сизых теней, во мглу самозабвенья.

Очнулся, ибо Берг его снова окатил водой.

– Уже не первый раз он падает в обморок, – услышал он как бы сквозь сон голос Берга. – Чувства ли его и вправду переполняют через край, или надо пойти провериться к врачу. Говорил ему не раз.

– Слышишь, сосед? Ты бы выпил воды, полегчает.

– Слышу, слышу, – отряхивался и слабо улыбался Цигель. Ощущение блаженства не проходило. Сбросив груз страха, он впитывал все сказанное Орманом и Бергом, как человек, впервые осознающий таинства мира.

«Так вот, представьте себе завесу, занавес, как главного героя спектакля «Гамлет» в московском театре на Таганке, – говорил Орман, – этакую шерстяную лавину, погребающую всех под себя. Висит она на металлическом карнизе, который вращается вокруг оси, и, таким образом, лавина обрушивается в любом направлении. Занавес – шерсть, шерсть. Погребающий в безнадежной пустыне песчаный смерч. Песок по горло, лишь голова на поверхности.

Занавес как стена. Лишь на время отступает, чтобы передохнуть, а так – все время стоит вплотную к твоему лицу, впритирку к спине – бездной пустых и равнодушных глаз.

Занавес начинает вращаться на оси. Это – вращение судьбы в минуты ужаса и безысходности. Везде натыкаешься на стену: то ли ты кружишься в замкнутом пространстве, то ли судьба кружится вокруг оси, выжимая тебя к последней стенке.

Завеса, силящаяся одолеть священную Завесу, за которой Книга Книг – Тора.

Завеса, всю жизнь лепящаяся к тебе, скрытая подкладка оскалившегося на тебя мира.

Завеса – тяжелая ткань, и за нею, и как бы в ней, всегда – заушатели, соглядатаи. Лишь приглядись: они даже не очень скрываются. Среди нитей и вязки торчат их пальцы и уши. Они – неотменимая часть орнамента. Просвечивают и колышутся силуэты сквозь гибельную ткань жизни, которая, в конечном счете, всегда поворачивает скрывающегося за коврами, завесами, стенами Полония навстречу клинку Гамлета.

Завеса эта – гнилая, смертоносная ткань человеческой суеты и мерзости, втягивающая в пучину одного за другим всех живых.

Дальше – тишина…»

Было далеко за полночь.

Стыла абсолютная, до звона в ушах, потусторонняя тишина.

В ночной мгле фонари покачивались светляками иного мира.

«…Остается лишь эта Завеса. Над уже застывающей пустотой небытия она продолжает мертво жить. Но ведь это – Ничто. Выходит – Ничто обладает Присутствием? Это невероятно».

– За любой завесой присутствует ловушка, называемая раскаянием, сказал Берг, – Смерть отступает на некоторое время. Это ее отступное за твое раскаяние. Есть предел твоему любопытству. Самоубийство, по сути, это запредельное любопытство, хотя и обставляется всяческими объяснениями. Вот почему – самоубийство по иудаизму – преступление. Спорили мудрецы Шамай и Гилель – что лучше: родиться человеку или не родиться?

– Конечно же, не родиться, – убежденно подал голос Цигель.

– Ты абсолютно прав, – сказал Берг. – Гилель говорил: лучше родиться. Ведь столько прелести есть в жизни. Шамай сказал: лучше не родиться. Столько страданий, болезней, горя приходится на душу человеческую. И вот мудрецы пришли к выводу, что прав Шамай: лучше человеку не родиться. Но, если ты уже родился, обязан эту жизнь – как тяжкую ношу – нести до конца. И упаси тебя Боже покончить жизнь самоубийством. Это по иудаизму самый большой грех.

– Потому я не беру этот грех на душу, – улыбнулся Цигель.

– Что с вами? – спросил его Орман. – Вы сегодня не в духе?

– Такой сегодня день, когда следует говорить все, как на духу, – сказал Цигель с удивительным спокойствием, лишь на секунду вздрогнув, словно опасный для жизни осколок, в темноте, за веками, ударил в висок вспышкой фотоаппарата из-за завесы ресторана «Три богатыря». И Цигель вдруг рассмеялся: до того омерзительной показалась ему харя пьяного Аверьяныча, которого он когда-то считал небожителем.