Завещание

Дверь отворилась, о неё засвистело шёлковое платье… Высокая, полная, очень красивая женщина показалась на. пороге и, взглянув на измождённое лицо, презрительно усмехавшееся ей навстречу, – в одну секунду очутилась возле генерала, на коленях, у ног его на ковре, и припав к нему, заломила руки, отчаянным шёпотом повторяя:

– O! Georges! Georges! Est-ce bien toi, mon pauvre ami?..

Трудно было бы определить разнообразные, быстро сменявшиеся на лице больного оттенки чувств, вздымавших грудь его и заставлявших его богатырское сердце метаться и трепетать до боли. Негодование и жалость, сострадание и презрение, гнев и печаль – всё вылилось в озлобленном, коротком и резком смехе и в двух словах, которые у него вырвались при виде девочки, его дочери, несмело вступившей вслед за матерью в комнату.

– Не учите лгать! – глянул он по её направлению и с сострадательной гримасой отвернулся к стене.

Нотариус и священник поспешили раскланяться и удалиться.

– Ах, грехи! грехи! – шептал последний, сходя с лестницы.

– А что, – спросил Лобниченко, – нелады, видно, между супругами?

– Уж какие лады, когда сюда приехал развода искать! – прошептал батюшка, нахлобучивая меховую шапку. – Да, вот, Бог иначе судил: и без развода навеки разъединятся в сей жизни!

– А мне сдаётся не так он безнадёжен… Сложение богатырское!.. Может и вытянет! – предположил законник.

– Во всём – Бог! – пожал плечами батюшка.

И они разошлись.

II

– Оля! – позвал, не поворачиваясь, больной и, почувствовав возле себя поспешное движение жены, устранил её нетерпеливым движением руки и прибавил, – не вы! Дочь.

– Olga! Подойдите, дитя моё! Папа? вас зовёт, – поспешите! – нежным голосом, по-французски обратилась генеральша к девочке, растерянно стоявшей среди комнаты.

– Нельзя ли оставить иностранные фразы! – сердито прикрикнул генерал. – Здесь не салон… Можно бы… из приличия!

Голос его сорвался на визгливой нотке и заставил девочку вздрогнуть и заплакать. Она несмело подошла…

Отец поглядел на неё тоскливо.

Взял её руку левой рукой, а правую поднял, чтобы благословить её.

– Во имя Отца и Сына, и Святого Духа, – шептал он, отчётливо крестя её большим крестом, – Господь храни тебя… от зла! От всего дурного… Будь доброй, честной… Главное: честной! Никогда не лги! Боже сохрани тебя от неправды, от лжи пуще, чем от всякого горя…

Слёзы заволокли глаза умиравшего. Маленькая Оля дрожала всем телом; она боялась отца и вместе так его жалела! Но жалость превозмогла, – она припала к нему, обливаясь слезами. Отец поднял руку, хотел перекрестить ещё раз её голову, лежавшую у него на груди, но не смог докончить креста. Рука его тяжело упала, лицо вновь исказилось страданием; он повёл глазами, на окружающих, очевидно, избегая встретиться взглядом с женой и прошептал:

– Уведите!.. Не надо. Христос с ней!

И на мгновение он ещё нашёл силы положить руку на головку дочери.

Доктор взял девочку за руку, но мать её быстро к ней склонилась.

– Baisez donc la… Поцелуй же руку папа! – спохватилась она. – Простись с ним…

Генеральша захлебнулась и закрыла лицо платком величественным жестом театральной королевы. Больной не видел этого. При звуке её голоса он сдвинул брови и крепко зажмурил глаза, стараясь не слушать. Доктор увёл девочку и сдал её в другой комнате гувернантке.

Когда он вернулся к больному, тот, лёжа на диване, всё в той же позе, не глядя на стоявшую у изголовья жену, говорил ей:

– Я жду свою бедную, из-за вас обиженную Анюту… Я у неё просил прощения. Я её умоляю быть матерью своей сестре… Её я назначаю опекуншей. Она хорошая, честная. Злу не научит… Да и вам так лучше! Вы обеспечены… узнаете из новой духовной. Выгод от опекунства, по ней, вы иметь не могли бы! Если Анна не захочет взять Олю к себе, воспитывать со своими детьми, как я её прошу, – Ольга будет отдана в институт. Вам свобода милей и нужнее дочери!.. Не правда ли?

Презрение и горькая насмешка звучали в его голосе.

Жена не возражала ни полусловом. По её неподвижности можно бы подумать, что она его не слышит, если бы её не выдавало судорожное подёргивание рта и пальцев крепко сжатых рук.

Домовый доктор хотел было снова скромно удалиться, но его остановил призыв генерала.

– Эдуард Викентьевич?.. Здесь он?

– Здесь, ваше превосходительство!

Он нагнулся к больному.

– Не угодно ли вашему превосходительству перейти на кровать? Лёжа, право, будет легче…

– Умирать?.. – резко прервал генерал. – Что чушь порешь?.. Знаешь, что терпеть не могу кровати, одеял!.. Отстань!.. На-ко вот, возьми, – он подавал ему сложенный вчетверо лист гербовой бумаги, лежавший рядом с ним, – прочти, пожалуйста!.. Громко!.. Чтобы знала.

Он повёл глазами на жену.

Неохотно взялся доктор за исполнение неприятного поручения. Он был человек деликатный, и хоть генеральша не стояла во мнении его особенно высоко, но она всё же была женщина… И женщина прекрасная… Он предпочёл бы, чтобы она от другого узнала, как много житейских благ отходило от неё в силу нового завещания генерала… Но делать было нечего! Прекословить Юрию Павловичу всегда было трудно; теперь же совершенно невозможно.