Зависть кукушки

– Здрасте, – торопливо заговорила я. – Я племянница Петра Владимировича, соседа вашего. Приехала, а тут несчастье такое… Вы не знаете, что тут случилось?

Старушка набрала в грудь воздуха и завела:

– А потому что аспиды, не люди! Сказано чтить отца-мать, надобно чтить! Просто-наперво долг исполнять! Он его родил-растил, а он его пришел-пожег! Это ж разве сын? Это аспид! Надо воротить расстрельную казнь, тогда убийства не будет, кризиса не будет, похабства не будет! Мишульство кругом, обмишуливают народ. Взяла в рекламе порошок, не пойму как назвать. Другая тоже прысь-прысь, и все отмыла! Говорю, дай мне эту прысь-прысь, не пойму, как назвать. Что дала – мишульство, не отмывает! Двести рублей! Это что, не аспиды?

Я потрясла головой, стараясь вникнуть в эту словесную галиматью. Старушка явно страдала тем, что Эдька называет «речевым поносом». Таких людей очень трудно понимать, они говорят быстро, многословно, перескакивая с темы на тему без всякой логики, запутывая нить беседы в бессмысленный клубок.

– Вы хотите сказать, что вашего соседа убил его сын?

– Сказано в Писании: сын на отца! Морду прячет! Бог-то уже наказал, если колченогий! И Натаху наказал за блуд. И будут мишулить народ которые, тоже накажет!

– Откуда вы знаете, что это сын Петра Владимировича был? – перебила я бабку. – Может, это был кто-то другой! – Я вытащила телефон и нашла фото Сергея. – Вот посмотрите, вы этого человека видели?

– Мелких-то картинок не показывай мне, не угляжу. И по телевизеру запретить надо мелкие картинки показывать, а надо думать о стариках. Покажут, а ничего не понять. И на товарах пишут мелко, обмишуливают народ…

– Если вы так плохо видите, откуда же вы знаете, что это был он?

– Кто ж еще-то? Мужнин сын, значит, пасынок, Натаха говорила. Сперва к отцу ходил, потом к Натахе начал шастать. Хромой, одежа с башлыком, что ж я, не узнаю?

– Вы сами видели, как он поджег? – Я старалась получить от бабки более четкий ответ.

– А потому что похабства в кино насмотрятся, и сами похабствуют! – старушка принялась исторгать из себя очередной поток сознания. – Он на работу, а он к Натахе! И за стенкой орут-истошничают! При ёсип-оныче похабства в кино не показывали, и не дорожало ничего! Говорю: Натаха, доведешь до беды, чти мужа, гони пасынка, не блуди не истошничай, не похабствуй! Как об стенку горох! Не твое, мол, дело. А хромой опять идет, башлык на голове, морду прячет! Шасть за дверь, и опять орать! Вот и доходился, пришел-поджег обоих.

– Зачем же поджег, если такая любовь? – с отчаянием воскликнула я. Мне было так плохо, так больно, я чувствовала, что нос распухает, и слезы подступают к глазам. Мысль о том, что Сергей спал со своей мачехой, разъедала мне душу.

– А потому что аспид, а не человек, – убежденно заявила старушка. – Морду в башлык спрятал, а хромоножество-то не скроешь! Я так властям и сказала: одежа его, черная, с башлыком, и хромой.

– Но вы же не видели, как он поджигал!!! – закричала я, потеряв терпение.

– В рекламе одно мишульство, только прозналось, что она его дочка, и он ей наследство отписал громадное, в ихних деньгах фунтах-стервах, только прозналось, эта прысь-прысь и явилась, так я чайку, а он идет, хромой-то, башлык, не узнаю, что ли? Шторок на кухне нет, свет не зажигаю, нынче за свет дай бог как дерут! Светло от фонаря, экономия! За стенкой тихо, муж дома, а он уходит. Чай-то попила, а дым пошел! Он ушел, а дым пошел. Сосед нижний пожарку вызвал, а Натаха-то уж к богу в рай отправилась…

– Может быть, он ушел, а они сами как-нибудь неосторожно пожар устроили? – не отступала я.

– Моду взяли дурачить стариков! – обиделась старушка. – Ты стариков-то не дурачь, поумней тебя будут. Сказано – чти стариков. При ёсип-оныче старикам везде у нас почет! Тихо было за стенкой, вот и все! Он их поубивал, а тогда только поджег! Самого-то недоубил, а Натахе – каюк. Вот тебе и весь сказ.

Старушка Прокуророва отвернулась от меня и стала прицеливаться ключом в скважину замка.

– А ёсип-оныч – это кто? – зачем-то спросила я у ее спины. – Сталин, что ли?

Бабка повернулась ко мне и, потыкав пальцем куда-то вверх, впервые ответила односложно:

– Вождь!

Я бежала, не разбирая дороги и не соображая, куда бегу. Ревела я уже не скрываясь, не обращая внимания на удивленные взгляды встречных прохожих. Слезы попали на стекла очков и заледенели, пришлось снять очки и спрятать в карман.

Несколько раз поскользнувшись и чуть не упав, я все-таки пошла потише, потом остановилась. Вынула очки, кое-как протерла их концами шарфа, нацепила на нос и огляделась, стараясь сориентироваться в пространстве и времени. Оказалось, что я бежала в противоположном направлении, в сторону дома, а ведь я собиралась идти к Лавровым. Я повернулась и побрела обратно, стараясь дышать глубже и ровнее. Мне уже не хотелось идти к Лавровым, мне уже вообще ничего не хотелось, но я все-таки шла, какое-то подспудное чувство заставляло меня довести задуманное до конца.