Завоевание Константинополя

Встречаясь в записках Жоффруа де Виллардуэна с запоздало назидательными ламентациями подобного рода, относятся ли они к нарушению кем-либо вассальных клятв или условий заключенных договоров, к проявлениям малодушия или к иным действиям, которые в последнем счете вели к распылению сил «пилигримов» и их ослаблению перед лицом врагов, будь то греки или сарацины, болгары или куманы, невольно задаешься вопросом: в какой мере и каким образом открыто провозглашаемые и отстаиваемые хронистом принципы рыцарского «кодекса чести» (верность, смелость и проч.) связаны с общей концепцией его произведения, которая, несомненно, присутствует в нем и, более того, весьма последовательно, как увидим, проводится автором? Внимательный анализ мемуаров показывает, что не только эти принципы, лежащие в основе восприятия мемуаристом мира социальных явлений, но и сам провиденциализм, фундаментальный мировоззренческий комплекс, определяющий отношение Жоффруа де Виллардуэна к описываемому им и его оценку, при ближайшем рассмотрении оказываются подчиненными не только вполне мирской, имманентно-событийной логике, включающей и элемент случайности, но и отчетливо проступающей в хронике политической тенденции, более того, целостному историко-политическому замыслу.

АПОЛОГЕТИКА КРЕСТОВОГО ПОХОДА. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРЕДВЗЯТОСТЬ ХРОНИСТА. ОТСТУПЛЕНИЯ ОТ ПРАВДЫ ИСТОРИИ — УМЫШЛЕННЫЕ И ОБЪЕКТИВНО ОБУСЛОВЛЕННЫЕ

Ознакомление с «Завоеванием Константинополя» поневоле заставляет задуматься над идейно-политической направленностью произведения и в связи с этим — над его спецификой как памятника исторической мысли начала XIII в. Не подлежит сомнению, что Жоффруа де Виллардуэн сочинял свой труд по прошествии известного времени после захвата крестоносцами христианской Византии — акта, формально во всяком случае (хотя бы на первых порах), осужденного папством, — и потому излагал события достаточно обдуманно. Наряду с другими соображениями ему приходилось, видимо, «учитывать» и это обстоятельство. Как бы то ни было, но, выступая в роли историка, рассказывающего о событиях, отстоящих от него на определенном «расстоянии», «маршал Романии и Шампани» освещал их, имея в голове если не подробный план всего рассказа, то по крайней мере отдавая себе отчет в том, что именно и в каком виде он будет преподносить слушателям и читателям. Иными словами, Виллардуэн приступил к делу, внутренне проникшись уже какой-то выработавшейся у него общей системой представлений о предмете предстоящего повествования, об основных сторонах и «гранях» этого предмета. Берясь за составление хроники, автор, должно быть, мысленно видел перед собой некий концептуальный проект, сконструированный, по всей вероятности, не до конца и еще не прорисованный во всех деталях, однако вполне сложившийся в своих главных «ярусах», «узлах» и более или менее ясный рассказчику по своей магистральной «схеме».

Этим, по-видимому, и могут быть объяснены заверения хрониста в своей абсолютной субъективной правдивости, подкрепляемые ссылками на то, что-де он был живым свидетелем описываемого: «И Жоффруа, маршал Шампанский, который продиктовал это произведение и который ни разу ни единым словом не солгал с умыслом (sic! — М. 3.

) о том, что ему ведомо, — а он бывал на всех советах — с уверенностью свидетельствует» (§ 120) — такова не лишенная своеобразного подтекста формула, к которой обращается хронист, чтобы убедить слушателей рассказываемой им эпопеи завоевания Константинополя в ее полной аутентичности (в пределах доступного его знанию!). «Не солгал с умыслом», подчеркивает автор! Следовательно, он не исключает «невольных» погрешностей своего повествования против истины, но заранее как бы снимает с себя ответственность за них, словно говоря, что если в нем и содержится что-либо неверное, то сам он, рассказчик, тут ни при чем[86].

В чем же состоял основной замысел Виллардуэна? Каким образом удалось и удалось ли автору последовательно провести свою концепцию? Что, в конце концов, представляет собой труд маршала Шампани в плане его концептуального содержания? Соответствует ли он правде истории или расходится с нею? Ответы на такие вопросы мы можем попытаться отыскать лишь в фактах, передаваемых хронистом, и лишь в той их связи, в которой они им реально представлены. Сам он, естественно, будучи очевидцем, а не сторонним по отношению к рассказываемому наблюдателем «издалека» и вообще будучи мемуаристом, а не историком-«мыслителем», историком, так сказать, практического, а не философского склада ума, нигде не дает прямых ответов на подобные вопросы, да и вопросы такого рода, разумеется, не ставит. В лице Жоффруа де Виллардуэна, как, впрочем, и Робера де Клари, перед нами выступают исторические писатели вполне конкретного, практически-реалистичного образа мышления и видения того, что они передают. Их можно было бы условно назвать «событийщиками».