Завтра была война. Неопалимая Купина. Суд да дело и другие рассказы о войне и победе

— Вот и ей тоже, — с торжеством отметил Фомушкин. — Значит, вам двоим ошибаться никак нельзя.

— Нет, — улыбнулся лейтенант. — А мы и не ошибаемся.

— Уверен? — Самойленко строго сдвинула брови.

— Уверен, — кивнул лейтенант.

— Тогда доложи, кто ты есть по мирному состоянию, где родители и как думаешь жизнь строить, — строго сказал техник–лейтенант Фомушкин.

Все доложил тогда лейтенант: и что мать — учительница в Москве, и что отец в ополчении в сорок первом погиб, и адрес домашний (его Фомушкин аккуратно в тетрадку занес), и как думал жизнь строить. А думал он завтра же подать командованию рапорт с просьбой разрешить ему жениться, поскольку согласие от невесты уже имелось.

— Рапорт мне покажешь, — сказал Фомушкин и протянул руку. — Ну, как говорится, поздравляю, и беги–ка ты сейчас к бойцу Лидии Паньшиной. Она тебя, паренек, поди, заждалась.

— Увольнение ей до подъема, — подобрев, объявила Самойленко. — Целуйтесь на полную катушку за всех за нас!

— Поздравляю, — сказала тогда Алевтина Ивановна. — Лидочка наша — замечательная комсомолка, вот увидите.

— Спасибо, — говорил лейтенант. — Большое спасибо.

Он вышел очень счастливый, но получил невесту не сразу, потому что красную от счастья и смущения Лидочку одевали всем отрядом.

— Юбочка сидит отлично.

— Пройдись, Лидочка.

— Стоп, стоп, стоп! Надень мои сапоги. У твоих голенища широкие: некрасиво.

— Гимнастерку надо на вытачках подобрать.

— Это зачем же?

— Чтоб грудь смотрелась.

— Это в темноте–то?

— Ну, все равно лучше, когда она подчеркнута.

— Думаешь, он смотреть собирается?

— Не думаю, конечно, но сначала должен полюбоваться.

— Нет, я знаю, что нужно! — закричала вдруг Лена. — Знаю, знаю, дура я несчастная, что раньше не сообразила!

И достала прекрасную, как сон, шелковую комбинацию. И шла по рукам эта комбинация, и девушки нежно гладили ее и передавали дальше: невесте.

— Что ты! Что ты! — испугалась Лида. — Это же такое чудо, это же тебе самой нужно, это же взять невозможно, Леночка!

— Надевай, говорю!

— Зачем? Ну, зачем же…

— А затем, что расстегнет он тебя…

— Ни за что, — твердо сказала Лида, и все заулыбались.

— Ну, сама расстегнешься, — усмехнулась Лена. — Надевай, а то силой наденем.

— Пошла я, — сказала Лида, одетая, причесанная и придирчиво осмотренная со всех сторон.

— Иди, — сказала младший лейтенант Самойленко и поцеловала бойца. — Заждался твой–то: четвертую папиросу курит.

— Пошла я, — тихо повторила Лида, топчась в дверях. — Пошла. — Вдруг повернулась к ним, всплеснула руками:

— Помирать буду, день этот вспомню, сестрички вы мои!..

С плачем выбежала, и все примолкли. Молча улыбались, молча слезы смахивали, молча постели стелили.

— Завтра ей до обеда — спать, — сказала Самойленко. — Значит, норму ее на всех разделим, по справедливости.

А лейтенант все–таки ошибся, и через три дня разнесло его на куски незамеченным фугасом. Лида Паньшина отвоевалась, но замуж так и не вышла: то ли сапера своего забыть не смогла, то ли другие девушки за это время подросли — помоложе и покрасивее…

Петр Николаевич на полчаса раньше с работы прибежал: волновался за нее. Заглянул в комнату:

— Проштудировла?

Алевтина Ивановна с трудом вырвалась из прошлого, из повыбитой и окровавленной юности своей, улыбнулась:

— Проштудировала.

— Планчик составила или в голове держать думаешь?

— В голове, — сказала она. — Не выскочит.

— Значит, так начнешь: «Выполняя свой священный долг, победоносная Советская Армия…»

— Нет, Петя, я не так начну, — вздохнула Алевтина Ивановна. — Я совсем по–другому начну, я уже все вспомнила.

— Да? — озадаченно переспросил он. — Ну, гляди, мать.

Пообедали. Потом Алевтина Ивановна переоделась в самое нарядное платье, что надевала три раза в год по самым великим праздникам. Завязала мужу галстук — он так и не научился завязывать его, зато ремнем, если случалось, даже во сне затянуться мог на самую последнюю дырочку, — и они торжественно, под руку пошли во Дворец культуры. Принаряженные ткачихи спешили со всех сторон: замужние — непременно с мужьями под ручку, а незамужние — стайками, и стаек тех было куда больше.

Между колонн Дворца культуры висел большой щит, на котором художник очень красиво написал, что сегодня в 19.00 ветеран Великой Отечественной войны Алевтина Ивановна Коникова поделится своими фронтовыми воспоминаниями.

— Волнуешься? — спросил муж, прижав ее локоть.

— Волнуюсь, — шепнула она. — Но ты не беспокойся.

Она знала, о чем будет рассказывать. О сорокалетнем старике Фомушкине, который и по долгу и по совести считал их дочерьми; о неунывающей хохотушке Леночке Агафоновой, навеки оставшейся в югославской земле; о суровом и справедливом младшем сержанте Самойленко, вырастившей трех сирот на крохотную зарплату управдома; о Лиде Паньшиной, которой до сих пор снится разорванный на куски саперный лейтенант, и еще о многих–многих ровесницах тех, кто будет сидеть перед нею в светлом и просторном зале.