Завтра была война. Неопалимая Купина. Суд да дело и другие рассказы о войне и победе

«Помоги разобраться». Всю жизнь он эту просьбу слышал и никому не помогал: в чем разбираться–то? За что один человек другого любит? Ну как это объяснить? Вот за что не любит — это пожалуйста, это хоть сразу, хоть подумав, за что он свою законную не любит. А вот за что незаконную Аню любит, это никак невозможно объяснить. Это и объяснять–то грешно, ненужно, нескромно как–то. И тот морячок из победного сорок пятого, тот, без обеих ног, что на сызранском вокзале с ним рядом на тележке сам себя по земле перекатывал, обрубок–человек, полчеловека, тот сразу все понял. Тот все сообразил, без вопросов.

— Пофартило тебе, браток, поздравляю. Любовь — мотор, понял? Есть любовь — значит, есть мотор, значит, живешь еще, фронтовая душа!

— Знаешь, братишка, я в лицо–то могу ее не узнать. Скоро выписка, выйдет она, а я — мимо.

— Не боись, кореш, все устроим, — улыбнулся морячок. — Аня Ефремова, так? Ну все, первым к ней подкачу, а ты — за мной, понял?

— Дело, — с облегчением заулыбался Скулов, в то время звавшийся просто Антоном среди наводнивших Сызрань инвалидов, хотя был постарше многих и войну закончил капитаном. — А дальше как? Ни кола ни двора, две шинели — весь достаток.

— Вот — главный вопрос, — вздохнул морячок–обрубок. — Но не боись, я — севастополец, понял?

Через три дня после этого вокзального разговора к несуразно длинному, с еще дореволюционной коридорной системой дому, что стоял за паровыми мельницами, двигалась странная процессия. Впереди с визгом и скрежетом ехал на роликовой тележке безногий черноморский морячок, а за ним вереницей тащились одноногие и однорукие, слепые и глухие, трясущиеся и скорбно молчащие, потерявшие способность говорить вместе с вырванным пулей языком. Скулова не было в этой инвалидной колонне: он торчал в госпитале, обмениваясь с Аней записками, лишенный возможности хоть раз увидеть ее, поскольку в женский госпиталь мужчины не допускались по настоятельному требованию искалеченных фронтовичек. Но простым и прекрасным было братство изуродованных войной совсем еще молодых людей.

— Ты не трогай нас, милиция, — сказал на первом же перекрестке морячок, поскольку шествие было сразу же остановлено. — Мы к Родионихе идем просить ее по–хорошему помочь сестренке–фронтовичке. Идем с нами, милиция, ежели сомневаешься.

— Давай руку, земляк, — сказал милиционер.

Он взял морячка за руку и пошел посреди улицы, а морячок катился за ним на буксире. И остальные прибавили шагу, и вся эта инвалидная команда остановилась во дворе того длинного кирпичного несуразного дома, где коридорная система процветала еще при старом режиме. И сразу высыпали все жильцы, ибо обуглены были сердца тех лет.

— К тебе делегация, Родионова, — сказал милиционер известной кладбищенской нищенке, которую сам же не раз забирал в отделение за пьяные вопли и истерики.

Так сказал немолодой усталый милиционер, у которого было два ранения и четверо иждивенческих ртов и который уж столько лет не мог позволить себе не только выпить — лишнего куска хлеба позволить себе не мог. А вперед выкатился морячок… Как его звали?.. Забыл Скулов, как его звали. Выкатился этот морячок на своих роликах, кулаками отталкиваясь от родимой земли. Подкатился к нахмуренной, не успевшей в то утро прохмелиться Родионихе и глянул на нее снизу вверх, как на матерь божию.

— Здравствуй, мать, — сказал. — Прости, что поклониться тебе не могу, но все равно прими ты поклон мой за муки твои. Двоих сынов отдала ты, солдатская мама, и подвиг твой никто не забудет. Но не ради этих справедливых слов пришли мы сегодня к тебе. Через неделю из госпиталя выписывается девушка–фронтовичка, а у нее в Сызрани ни угла, ни знакомых, а в кармане и рубля медяками не наскребешь: фронтовые санитарки, мать, за спасибо под пули лезли. И вот мы просим тебя, вот все мы, калеки, сыны твои, не заради Христа — за солдатское твое сердце просим пустить к себе нашу фронтовую сестренку Аню Ефремову.

Говорили потом, что такой истерики давно с Родионихой не случалось. Два часа билась, землю грызла, голосила, патлы на себе рвала, два часа ее соседки отпаивали. А милиционер «скорую» вызвал, будто и впрямь солдатская мать Родионова еще раз в один день две похоронки получила, как три года назад…